Все билеты были счастливыми — не потому, что сходились номера, а потому, что тогда она ощущала, как время уносило её куда‑то, словно крохотное судёнышко с одним — единственным парусом.
Как‑то Орест предложил ей милую затею — кататься по городу на трамваях.
— Что за чудачество? — удивилась она.
Однако же… Сначала они освоили маршрут седьмого номера до Третьей рабочей, потом четвёртого — до бухты Тихой, пятого номера — до Баляева, в парк. Постепенно география их любви расширялась. Были билеты на паром до острова Попова и на катер до острова Рейнеке; на пригородную электричку до Спутника, Садгорода, Весенней, Санаторной; на «комету» до Славянки; также были автобусные билеты на Эгершельд; был билет в театр и в кино, и даже в дельфинарий. Марго уничтожила все эти улики прошлого.
Поводом для похода на маяки Басаргина и Эгершельда послужил прочитанный ими вслух роман Вирджинии Вулф «At the Lighthouse»;. Орест предложил вульгарное толкование романа, исходя из одного названия. Марго запротестовала. Она изрекла где‑то вычитанную мысль: «В английском слове lighthouse фаллические коннотации зримого облика маячной башни оттеснены на задний план тематическими полями корней «свет» и «дом», поэтому нельзя сказать, что название романа выражает фаллическую символику, и вообще это не её тема, не её дискурс». Вот этим кафедральным тоном она и выдала длинную цитату.
Марго начинала говорить с ним таким стилем в том случае, если хотела подчеркнуть его невежество, когда язык не поворачивался сказать: «Ну и дурак же ты!» Слова «и вообще», выделенные интонацией, могли означать многое, в том числе и негативный смысл или намёк, чтобы он помолчал со своими комментариями. Орест, понимая, что его очередной раз уличили в глупости, пытался нейтрализовать её наукообразные высказывания.
— Это звучит, как поэзия! Очень эротично, — говорил он угрюмо.
Марго любила Вирджинию Вулф и её женские персонажи, с которыми ассоциировала себя, странной любовью. Вот бы что‑нибудь такое же написать, простенькое и со вкусом, модерновенькое. Она примеривала различные стилистические наряды к своему будущему письму, но всё выходило жеманно.
— Маньеризм какой‑то! — приговаривала она, черкая и комкая дешёвую бумагу, купленную специально для черновиков.
В конце концов она остановилась на стиле дзуйхицу в духе Василия Розанова, припрятав свои опавшие листья в тёмный короб, в уединённое место. Она говорила не без юмора:
— Где присяду, там и пишу…
