У Кабановича случались приступы отчаяния: лицо словно бы раскалывалось на сотни маленьких кусочков, взгляд смазывался, и я не узнавала своего возлюбленного сожителя — крепко сжимая мои колени руками, он умолял не оставлять его, даже когда любовь затреплется от времени. Я не думала оставлять его, но эти редкие — и по регулярности исполнения, и по изощренности постановки — сцены как будто предвосхищали неотвратимость нашего расставания.
Я не уходила от Кабановича, но в то самое время начала приходить в парк.
* * *
Темная громада сбившихся деревьев единственная угадывалась сквозь мутные окна Кабановичей: парк накрепко прирос к боку Сретенской церкви, в которую я порой заглядывала. Долгое время Сретенка пробыла Дворцом пионеров, в красноперое галстучное мельтешение которых вписывался и мой нейлоновый треугольник, с опаленными утюгом концами. Год или два я методично посещала клуб любителей сказки, открытый во имя пионеров на первом этаже дворца, храма искусств и теперь уже просто — храма. Сейчас я приходила в Сретенку, как в дом моего детства, узнавая и угадывая за полукруглыми окнами все те же выбеленные снегом или присыпанные высохшими листьями картинки, что однажды открылись мне, и я листала их в памяти, словно страницы много раз читанной, любимой книги. Белая ротонда. Раздвоенное тело тополя. Аллеи, бегущие к озерцу, из плоской чаши которого пили окрестные собаки. Лучше всего у Сретенки было в изначалье осени: заросший деревьями парк, в уголках которого можно отыскать расчлененные скульптуры сталинского «югендштиле» — все эти жалкие постаменты с ногами спортсменок и атлетов, безголовые фигуры с неизбежно выцарапанным словом, в сентябре сдавался на милость золотых и коричневых листьев, которые шуршали под ногами громко, как под метлой дворника… Воздух был ледяным, и я вбегала в церковь — погреться чужим теплом и заново обретенными воспоминаниями.
В сердцевине храме текла другая жизнь: она не касалась меня и не мешала вылавливать из памяти серебристых рыбок детства. Впрочем, я тоже старалась не отягощать собою здешние ритуалы, поймав же внимательный и грозный взгляд священника, я чувствовала стыд за свое отрешенное бездействие. Я уходила прочь, шла по аллее, покуда мне не встречалось подходящее дерево: сосна или береза, не важно, лишь бы гладкая и на обхват моих рук. Я обнимала дерево, словно самого любимого человека, и стояла подолгу, слушая, как течет под корой тихая жизнь. Наверное, глазами прохожих мы с деревом гляделись смешно, но я смотрела не на прохожих, а в небеса.
