* * *
Меня быстро усадили за стол: мама порхала вокруг лучше любого мотылька, и на столе красовался парадный сервиз с золотыми цветочками. Деликатесы стояли на столе плотными рядами, как солдаты, они явно были родом из Сашенькиной сумки, что развалилась уютно на полу, демонстрируя клетчато-клеенчатое нутро. Паштет из гусиной печенки («Фуагра, фуагра», — каркала Сашенька) — тверденький брусок, испещренный аппетитными росинками. Чернявая мелкая икра, и сыр ненашенской выделки — с влажной корочкой, оранжевой и ноздрявой, как апельсиновая кожа. На стареньком столе это пищевое изобилие смотрелось инородно, как если бы в родительской квартире вдруг — сам по себе — открылся французский ресторан.
Сашенька размазывала паштет по хлебу и ела за двоих, как, впрочем, и было на самом деле. Мама смотрела на нее с умилением и потом отводила взгляд, чтобы не расплакаться.
Совсем не хотелось вписываться в этот идиллический семейный орнамент, и я спасалась другим орнаментом — разглядывала старый ковер, по советскому обычаю распятый на стене. Раньше ковер висел над моей кроватью, и во время ненавистного дневного сна я так внимательно вглядывалась в зигзаги, полосовавшие желтое, с коричневой проседью, поле, что находила в них фигурки животных и страшные мордочки: одну такую мордку я особенно любила — и всякий раз отыскивала ее в хитросплетении орнамента. Красный треугольник с двумя темными точками вместо глаз — плохо прокрашенная нить или халтура исполнителя — скорее, впрочем, исполнительницы.
Вот и теперь я пыталась найти ту мордку — то приближая лицо к ковру, то отъезжая взглядом далеко в сторону. Сашенька начала злиться и довольно грубо подвинула ко мне тарелку с бутербродами.
— Давай поговорим, — сказала она. Мама деликатно вышла из комнаты.
— О чем?
— Глашка, я не хочу с тобой ссориться, понимаешь? Даже Алеша меня простил, ну неужели ты не сможешь?
* * *
Взгляд узких, как мелкие рыбки, зеленых глаз казался раненым, беззащитным. Мы не виделись недолго, но за это время сестрицына талия укрылась под кругленьким животиком — наверное, он рос с каждым днем, как луна. Сашенька была теперь так явственно беременна и так зримо уязвима в этом своем состоянии, что я не могла сердиться на нее. Тем более легкомысленное коварство сестры ей же и вышло боком (точнее, животиком): она носила дитя от не любимого и даже не уважаемого ею человека. Мне же не было теперь почти никакого дела до этого персонажа, он затерялся в свете сияния, расточаемого депутатом Зубовым.
