Пресытившаяся собственным терпением милиция разгоняла теперь пикетчиков уже без всякой вежливости. Над толпой бунтовщиков внезапно взмыли воздушные шары голубого цвета — на подкладке серых декабрьских туч они выглядели частичками подлинных небес. Камеры дружно развернулись кверху, снимая овеществленную метафору, и в это самое время народ начал расходиться. Люди несли плакаты на плечах, как ружья или грабли, отправляясь к запаркованным поблизости «икарусам». Ушли отец Гурий со свитой, журналисты, и последними уехали милиционеры. Артем хотел дождаться владыки, но тот все не выходил из храма, церковный двор опустел, и кругом сгущалась безжалостная зимняя тишина. Ворона, задумчиво каркнув, вспорхнула с ближайшей сосны и поднялась живым самолетом вверх — такая же серая, как сегодняшнее небо.
Дома Артем нашел записку: клочок бумаги, вправленный в раму трюмо, сообщал, что Вера пробудет на даче до выходных, и пусть Артем ее не теряет. «Я давно тебя потерял», — грустно думал Артем, непонятно зачем вправляя записку на прежнее место. На полочке трюмо промеж шкатулок и скляночек стояли два портрета в рамках — любимый снимок мамы и фотография Веры почти детских времен, на границе между девочкой и девушкой. Привычный портрет: Артем столько раз видел его, что мог бы нарисовать по памяти и толстые, канатные косы, отброшенные за спину, и нарочитый, возникший только по желанию фотографа, поворот головы, и белый воротничок с острыми углами и вышитой Ксенией Ивановной в лирическую минуту монограммой. Теперь он снова вглядывался в старомодно-коричневое, слегка подржавленное фото, удивляясь, как сильно изменилась Вера, хотя после той съемки в убогом ателье на углу, где стены с витринами увешаны снимками чужих детей и желтых листьев, прошло не больше десяти лет. Нынешнюю Веру словно подсушили на солнце, после чего исчезла трогательная детски-девичья округлость, пропали кудри — теперь их вытягивали феном каждое утро, и жужжание этого аппарата, смахивающего на космическое оружие, заменяло Артему будильник. Фотографическая девочка умела смеяться глазами, взрослая Вера давно разучилась это делать, зато приобрела строгий, застывший, как промерзшее озеро, взгляд, какой усмирял даже продавщиц из углового гастронома. Эпоха воротничков с вышитыми монограммами закончилась давно и бесславно, теперь жена рядилась в строгие брючные костюмы, а также выучилась курить, не вынимая сигарету изо рта: играла в начальницу. Игра, как часто бывает, накрепко вросла в жизнь — в «Вестнике» куда быстрее ожидаемого Веру возвеличили до главы отдела информации.
