Видимо, по распоряжению Ежова его официально считали арестованным на месяц раньше, 3 февраля (это вошло даже в современные справочники), но при этом упустили из виду, что весь этот месяц он оставался действующим наркомом внутренних дел БССР и начальником особотдела БВО, что, конечно, было бы невозможно, если бы он весь февраль содержался под стражей. Лишь после его реального ареста 4 марта эти посты занял его недруг Борис Берман.
Забегая вперед, скажем, что арест Молчанова повлек за собою падение нового белорусского партруководителя Волковича: 14 марта его сместят с должности, а уже 27 ноября 1937 г. он будет расстрелян. На посту 1-го секретаря ЦК Белоруссии его сменил Василий Шарангович, который до этого служил у Ежова в КПК уполномоченным по Казахстану и Харьковской области. В июне, проводя XVI съезд компартии Белоруссии, он, по выражению Р. Конквеста, «горячо приветствовал проходивший террор» [278] , в частности, заявив: «Мы должны уничтожить до конца… остатки троцкистско-бухаринской банды и националистической падали, раздавить и стереть их в порошок, как бы они ни маскировались, в какую бы нору ни прятались» [279] . Однако уже в июле в Белоруссию прибыл Г. Маленков, протеже Ежова и его преемник на посту завОРПО, и провел внеочередной Пленум, на котором Шарангович был «разоблачен» и смещен с поста или, по собственному выражению, извлечен из норы и стерт в порошок. Все выступавшие на Пленуме клеймили «врагов народа» и клялись разгромить «антисоветское подполье»; впрочем, из 24 выступавших 20 впоследствии сами были арестованы и расстреляны. Что же до «Лепельского дела», то конец его оказался неожиданным: ввиду казни прочих белорусских руководителей вину за это дело пришлось взять на себя Шаранговичу, которого ради этого вывели на «процессе троцкистско-бухаринского блока» в марте 1938 г. Хотя Шаранговича в дни «Лепельского дела» вообще не было в Белоруссии, он «признался», что по заданию Троцкого и Бухарина организовал таким способом недовольство крестьян советской властью. После этого его расстреляли.
Однако вернемся к февральско-мартовскому Пленуму. Сообщение Ежова об аресте Молчанова произвело шокирующее впечатление на Ягоду, в то время еще полноправного члена ЦК. Выступая с ответным словом на том же вечернем заседании 2 марта и не зная, что Молчанов еще на свободе и в прежних должностях, Ягода говорил путано и неуверенно, поскольку не мог угадать, какие обвинения собираются предъявить Молчанову. С одной стороны, «к Молчанову трудно придраться. Человек работал день и ночь». С другой стороны, изрядно перетрусивший и растерявшийся, Ягода первым обвинил Молчанова в измене: «Я уверен сейчас в том, что Молчанов предатель» (он не мог знать, что Молчанову в то время планировалось вменить лишь должностную халатность). По выступлению Ягоды видно, что изначально он собирался говорить только о коварстве «шпиона» Сосновского. Ему бы хотелось теперь свалить все упреки на Молчанова, однако, заговорив первым о его «предательстве», он вызвал шквал критики в свой адрес. На следующем, утреннем, заседании 3 марта бывшие подчиненные Ягоды Агранов, Балицкий, Миронов, Реденс и Заковский подвергли его обструкции (еще не зная, конечно, что в течение последующих месяцев сами будут уничтожены как «враги народа»). Их ругань была совершенно искренней: волчья стая грызла потерявшего хватку вожака, который в решающий момент попросту струсил, погубив и себя, и остальных. Не взяв под защиту ни Сосновского, ни Молчанова, Ягода потерял последних сторонников, вызвав со стороны уцелевших бешеную злобу. Особенно ярко этот подтекст прозвучал в выступлении Станислава Реденса. Сильный своею близостью со Сталиным, которому он доводился свояком, начальник управления НКВД по Москве и Московской области откровеннее, чем другие, бросал отчаянные упреки Ягоде: «А почему же вы нас, чекистов, всех подводите под удар? Почему вы такой паршивый руководитель?» В раздражении он выразил настроение всех брошенных на произвол судьбы руководителей НКВД: «Товарищи, нашу вину чекистов отрицать нельзя. Она тут налицо. Кто из нас много виноват, кто мало, пусть рассудит наша партия и скажет, что и как, а я могу сказать только одно… я думаю, что вот это руководство наше в лице Ягоды, мы его смоем… Я думаю, что больше мы таких ошибок не допустим» [280] .
