Чтобы сдержаться, мне пришлось бы досчитать до миллиона. Тем не менее я оставила при себе все, о чем думала и желала бы сказать, а именно: «Заткнись, эгоистичная стерва. Я здесь только из ложного чувства верности. Я здесь только потому, что папа не хотел, чтобы ты оставалась одна, и ни по какой другой причине, поскольку ты давным-давно выжгла всю любовь, которая у меня к тебе была, ты, неблагодарная, жалеющая себя корова».
Вслух же я произнесла:
— Я думала, тебе все равно.
— Думала? Ты вообще не думала. Ты вообще не думаешь.
Нетвердая походка слегка подпортила ее высокомерие, когда она величаво проследовала мимо меня, направляясь в свою комнату. В дверях она остановилась.
— Когда вернешься, не тревожь меня. Я рано лягу спать.
Начать с того, что мне вряд ли захочется с ней общаться. Но я кивнула, как будто поняла, превращая свой кивок в медленное, саркастическое покачивание головой, как только за матерью захлопнулась дверь. Я укрылась в своей комнате с чувством облегчения.
— Невероятная женщина, — сообщила я фотографии отца, стоявшей на столике рядом с кроватью. — С тебя причитается, еще как причитается.
Он с полным равнодушием продолжал улыбаться, и спустя пару секунд я заставила себя двигаться, начала рыться под кроватью в поисках кроссовок.
Какое наслаждение — скинуть с себя измятую влажную одежду и натянуть спортивные шорты и майку, подобрать густые кудри и почувствовать прикосновение к шее прохладного воздуха. Мгновение поколебавшись, я надела ветровку, вспомнив о вечерней прохладе, хотя день стоял теплый. Схватив бутылку с водой и телефон, я вышла на улицу и одобрительно вздохнула, пока на переднем крыльце встряхивала ноги, разминаясь. Пошел уже шестой час, но солнце все еще было ярким, свет его теплым и золотистым. По садам перекликались черные дрозды, когда я начала движение по дороге, поначалу не слишком быстро, чувствуя, как учащается дыхание, соразмеряясь с моим шагом. Я жила на маленькой тупиковой улице в Уилмингтон-истейт, районе застройки для лондонцев, в тридцатых годах двадцатого века гнавшихся за мечтой о жизни в пригороде. Керзон-клоуз представляла собой запущенную тихую заводь в двадцать домов, в которых обитали и давние жители, как мы с мамой, и новички, сбежавшие от лондонских цен на жилье. Одна из таких новоприбывших находилась в садике перед своим домом, и я, труся мимо, застенчиво ей улыбнулась. Ответа не последовало. Ничего удивительного. В общем и целом мы мало общались с соседями, даже с теми, кто жил здесь столько же, сколько мы, и даже дольше. В особенности с теми, кто жил здесь столько же. С теми, кто мог помнить. Кто знал.
