, перекладываешь свои грехи на музыку. Хитрая бестия, уж кому-кому, но тебе-то известно, что Господь многое прощает певцам… И ты, Фома, наше стрекало… И я, я: безумный наивный полудурок. Во имя того, чтобы найти Мессию, я бросил жену и детей. И все мы — дьяволы, ангелы, бесы, недоноски — все мы плоть и кровь нашего дела!.. Вперед же, ребята!
Он снова засмеялся, поплевал на руки и тронулся в путь.
— За Ним, ребята! — прокричал он еще раз, пустившись бегом по склону горы, ведущему к Назарету.
Горы и люди обратились в дымку и рассеялись. В глазах спящего потемнело. Его бесконечный сон кончался, хотя шаги спускавшихся все еще были слышны.
Сердце его бешено колотилось, изнутри рвался крик: «Они идут! Они идут!» Вскочив, в страхе (по крайней мере, так ему показалось во сне) он начал заваливать дверь всем, что попадалось под руку, — скамьей, инструментами, деревянными брусками, гвоздями и огромным крестом, над которым он сейчас работал. Затем он снова упад на стружку и щепки и затаился.
Странная тревожная тишина повисла в комнате — плотная и удушливая. Звуки исчезли — он не слышал ни людей, ни Господа. Словно темный бездонный пересохший колодец всосал в себя все, даже бдительного дьявола. Сон ли это? Смерть ли, бессмертье, Господи? В ужасе, из последних сил человек попытался ухватиться за тонущий во всем этом рассудок и спастись, и — проснулся.
Он весь вспотел. Из сна ничего не помнил. Только, пожалуй, одно — его кто-то ловил. Но кто?.. Один? Много? Люди? Бесы?.. Он не мог вспомнить. Насторожившись, он прислушался. В тишине ночи слышалось дыхание деревни — дыхание многих душ. Жалобно пролаяла собака, во дворе зашумело дерево. Нежно и монотонно в дальнем конце деревни мать укачивала своего ребенка… Ночь была полна шорохов и шепотов, которые он так хорошо знал и любил. Вот говорит земля, вот ей отвечает Господь, и мало-помалу человек обретает покой. На мгновение он даже испугался, что остался на земле один-одинешенек.
Из соседней комнаты, где спали родители, донеслось прерывистое дыхание отца — несчастный старик не мог заснуть. Он выворачивал губы, упорно раскрывая и закрывая рот в надежде, что оттуда прольется слово. Уже много лет он мучил себя таким образом, стараясь выдавить из себя звук человеческой речи. Но парализованное тело не слушалось. Снова и снова он заставлял себя, потея и пуская слюни, и иногда после отчаянных усилий ему удавалось произнести одно слово по слогам — только одно слово, всегда одно и то же: «А-до-най». Адонай. И больше ничего — только Адонай… И произнеся его, он успокаивался на пару часов, пока жажда речи снова не охватывала его, и он не начинал снова бороться с языком…
