— Тебя Серёжей зовут?
Услышав своё имя, мальчик едва кивнул, продолжая прижимать колени к подбородку и плакать. Пантелей робко погладил его по вьющимся соломенным завиткам:
— Есенин, фамилия, как у поэта…
— Я знаю, меня в честь него назвали, — наконец малыш смог говорить.
— Животик болит?
— Да.
— А где все?
— Сначала все были, а потом исчезли.
— Как исчезли?
— Просто. Я испугался очень, и свет погас, а мне больно очень.
— Тебе надо операцию делать, а то перитонит будет, — сообщил Пантелей, но скорее всего самому себе.
— Операцию? — испугался Серёжа.
— Ну да, ты же мужчина, должен понимать. Если её не сделать… — Пантелей опять растерялся, подыскивая слова.
— Я умру, — опередил его Серёжа, и ярко-голубые глаза мальчика снова наполнились слезами. — И мама исчезла, — всхлипывая, сказал он, отчего было непонятно, что его больше тяготит: возможность смерти или потеря мамы.
— Нет, не умрёшь. Сейчас я тебя покачу вот на той каталке в операционную…
— А вы доктор?
— Ага.
— Детский?
— Человеческий, — нашёлся Пантелей, вспомнив старушек в своём отделении.
— А вы сможете?
— Ещё как!
— А вы меня усыпите?
— Можно и не усыплять, если ты не будешь бояться…
— Я не знаю.
В операционной было пусто и гулко.
— Есть кто?
«О-о-о», — покатились нолики эха по кафельным стенам. Пантелей ринулся к стеклянным шкафам с медикаментами и, открыв первый, беспомощно развёл руками. Нужны были сёстры, анестезиолог, нужен был хоть кто-то, и, опасаясь напугать мальчика, он шёпотом взмолился:
— Господи, ну пошли мне кого-нибудь!
А когда повернулся к каталке, то увидел, как над мальчиком склонился невесть откуда взявшийся старик в ослепительно-белом халате.
— Сейчас, Серёженька, мы тебя с дядей Пантелеймоном перенесём и животик твой быстро вылечим. Вот, держи образок. Это Богородица, она поможет. А большую иконку мы вот туда поставим…
— Вы кто? — не удивился Пантелей всему, кроме прозвучавшего по-гречески собственного имени.
— Хирург, здесь нужен хирург. Дело несложное, но надо торопиться. Будете ассистировать.
— Нам бы лапароскопию…
— Зачем, и так всё видно.
— Думаете, гангренозный?
— Вижу… — старик повернулся лицом к Пантелею.
Благородные, удивительно правильные черты лица, окаймлённые сединой. Лицо старика показалось Пантелею до щемящей боли знакомым, но память молчала. Особенно поразили внимательные… но слепые глаза. То, что они слепые, Пантелей понял сразу.
— Вы… простите…
— То, что нужно, я вижу, — опередил-успокоил старик. — Вам же нужна была помощь? Давайте поторопимся…
