Она никогда не улыбалась и не говорила. Просто смотрела куда-то вдаль, на сосны, и глаза ее словно заволакивало туманом.
Я влюбился в нее без памяти.
Тринадцать лет, первая любовь. Тяжелый паровой молот в груди.
У медсестры я узнал, что ее зовут Катя и что здесь она проходит реабилитацию после аварии. "Постарайся ее не беспокоить, — попросила меня медсестра. — Ей и так трудно".
И я честно держался три дня.
Воздушные ванны редко когда длились больше получаса. В дождь нас и вовсе выкатывали на десять минут, не больше.
Не знаю, кому как, а мне нравилось, когда мир превращался в сплошной штрих, и не поймешь, где что, лишь угадываешь, лишь воображаешь, что угадываешь, потому что невольно думаешь, что за этой завесой уже ничего нет.
На четвертый день, в дождь, я набрался смелости и подъехал к отделяющим балконы железным прутьям.
"Привет", — сказал я.
Катя легко, едва заметно кивнула в ответ.
А может быть, мне это только показалось. Дождь шумел в кустах. Второй корпус проступал слева зыбким неверным контуром. Было прохладно. Ноги Кати укутывало серое одеяло.
Темная кофточка. Неизменные косички.
"Меня зовут К-колька, — я подвел свое кресло вплотную к прутьям. — А т-тебя?"
Катя повернула голову.
Я удивился, что под глазами у нее синеватые жилки. И губы чуть ли не синие. Я подумал, что в аварии, может быть, выжила она одна, и никого у нее больше нет. Мне стало жалко ее до слез.
Катя смотрела на меня долго. Потом, помедлив, протянула ко мне ладошку, всю исчерканную чернильной пастой.
"Катя" — прочитал я на ладошке.
"К-катя?"
Она улыбнулась одними глазами.
Я просунул левую руку сквозь прутья и пожал холодные пальчики. Ухал паровой молот. Было и больно, и сладко, и страшно одновременно.
"Все б-будет хорошо, Катя. В-вот увидишь", — сказал я.
А на "люблю" так и не осмелился.
— Как еще такие, как ты…
Светлана Григорьевна вдруг умолкла. И задышала, тяжело, будто спринтер после финиша. С горловым клекотом.
Взгляды наши встретились.
Не знаю, что она прочитала в моих глазах, но в ее глазах я увидел болезненное изумление, словно ей открылось о себе что-то такое, что неприятно ее удивило.
Наверное, Светлана Григорьевна задумалась: "Почему я кричу?"
— Вот что…
Лицо ее остыло, приобрело мучнистый цвет.
Она неуверенно стукнула пальцами по столешнице и тут же отдернула их, словно обжегшись.
— Вот что, Николай, вы работайте, работайте… — выдавила она, развернулась рывком и бросилась в свой кабинет.
С минуту еще я пялился на хлопнувшую за ней дверь. Дела! Это что, это, получается, сработало? Или просто совпадение?
