Я вспомнил о старом обычае хоронить самоубийц на перекрестках.
– А! Понятно, самоубийство. Как любопытно! – сказал я, но хоть убей не мог понять, почему испугались лошади.
Разговаривая, мы услышали какой-то звук, нечто среднее между визгом и лаем. Звук этот доносился издалека, но лошади сильно заволновались, и Йохану стоило больших трудов сдержать их. Он побледнел еще сильнее и сказал:
– Похоже на волка… Но ведь здесь волки больше не водятся.
– Не водятся? – переспросил я. – А давно волки подходили к городу так близко?
– Давно, давно, – сказал он. – Весной и летом. Но когда выпал снег, они ушли.
Пока извозчик поглаживал лошадей и пытался их успокоить, небо стремительно заволокло темными тучами. Солнце спряталось, и нас обдало дыханием холодного ветра. Но вскоре солнце снова вышло из-за туч и засветило по-прежнему ярко. Йохан, глядя вдаль из-под руки, сказал:
– Снежная буря, скоро начнется.
Потом опять взглянул на часы и, крепко сжимая поводья, поскольку лошади все еще били копытами землю и вскидывали головы, взобрался на козлы, словно собираясь трогать.
Во мне проснулось некоторое упрямство, и я не сразу сел в коляску.
– Расскажите мне, – обратился я к нему, – о том месте, куда ведет эта дорога, – и указал рукой в сторону.
Он снова перекрестился и, прежде чем ответить, пробормотал слова молитвы.
– Там нечисто.
– Что именно нечисто? – не понял я.
– Деревня.
– Так, значит, там находится деревня?
– Нет, нет. Никто не живет там уже сотни лет.
Мне стало любопытно.
– Но вы сказали, что там деревня.
– Была.
– Куда же она подевалась сейчас?
Йохан пустился в длинный рассказ, перемежая английские слова таким количеством немецких, что я почти ничего не понимал. Я лишь уловил, что очень давно, сотни лет назад, там умирали люди, их хоронили, но из-под земли слышались звуки, и, когда могилы вскрывали, умершие мужчины и женщины выглядели как живые, а рты у них были в крови. Поэтому, стараясь спасти свои жизни («и души!» – добавил он и перекрестился), оставшиеся в живых поспешили оставить это место и уехали в другие деревни, где живые были живыми, а мертвые – мертвыми, а не… чем-то другим. Он явно побоялся произнести последнее слово. По мере рассказа он все больше и больше возбуждался. Похоже, воображение у него разыгралось до такой степени, что под конец страх окончательно овладел им: он сделался белым как мел, лицо его покрылось испариной; дрожа всем телом, он оглядывался по сторонам, словно в любую секунду ожидал проявления какой-нибудь злой силы здесь, на открытом пространстве в ярких лучах солнца. Доведя себя таким образом до полного отчаяния, он выкрикнул:
