Короткая очередь отбросила коленопреклонённую женщину к борту подбитой «Брэдли»; грудь её превратилась в кровавое месиво. Открыли огонь и остальные из команды Ежа, мгновенно прикончив двух оставшихся пленных. Ёж сосредоточенно поменял магазин и передёрнул затвор.
– Уходим, пацаны, – он порылся в кармане куртки, извлёк оттуда небольшой белый прямоугольник с отпечатанным на нём изображением ежа и прищёлкнул пальцами, отправляя карточку порхающей бабочкой прямо на грудь убитой женщины.
– Уходим, – повторил Ёж, сильно дёрнув Соню за локоть. – Ты что, Смертушка? Неужто забоялась? Я ж их не мучаю, не насилую. Что я, садист какой? Не, я их просто давлю. Как тараканов. Быстро и без эмоций. Всё, хватит об этом, пошли.
Им и в самом деле пора было торопиться: где-то над Невой уже грохотали лопасти спешаших «апачей».
…Это правильно и хорошо – убивать сдавшихся? Правда, самой Соне пленные как-то не попадались. Те же «брэдлины» (они же «брэдлюги», «бутербрэды» или «брэддилы») после попаданий из её гранатомёта, как правило, или взрывались, или люди в них погибали, так и не успев выбраться. Считаные случаи, когда из люков всё-таки кто-то выскакивал, кончались одинаково – её ли, ребят ли очередью или Машкиным одиночным выстрелом. До пленения дело никогда не доходило.
И потом бывали у них с Ежом совместные дела, но теперь уже Соне не случалось с удовольствием приваливаться к его плечу – после того, как операция успешно или нет, но завершена и их ячейки в относительной безопасности. Нет, она не шла дальше – но вот исходило от Ежа что-то этакое, простое и грубое, древнее, тёмное – воин он, ничего больше. Воин, успевший хорошо исполнить то, что считал своим долгом. И плевать он хотел на то, как к этому отнесутся остальные.
Однако после расстрела той женщины Соня неизменно садилась поодаль. Ёж делал вид, что ничего не замечает.
А сама Соня-Смерть ругмя ругала себя за мягкотелость. Но – всё равно – выстрелить в сдавшегося не могла. В конце концов, амеры только исполняли приказ. И – признавала Соня – они не строили концлагерей, не гнали людей в газовые камеры… Это в первые дни народ боялся, а потом, когда выяснилось, что солдатиков, восемнадцатилетних мальчишек, просто разоружают и отпускают по домам, ловят и без долгих рассуждений сажают «быков»-отморозков, быстро загоняют куда следует наглую шпану, арестовывают «коррупционеров», но при этом не срывают с флагштоков бело-сине-красные триколоры и не сбивают прикладами двуглавых орлов, не вводят талоны и карточки, продуктов в магазинах становится только больше и водка не дорожает, – так очень быстро осмелел и освоился. Сначала-то надрывались: «оккупация, оккупация!» Пардон, господа, какая оккупация? Миротворческая операция в зоне повышенной нестабильности, нашпигованной ядерным оружием, древними, дышащими на ладан атомными станциями, химическими комбинатами и прочей прелестью. Обычное дело. Как в Боснии. Или в Албании. Или в Сомали. Или в Гренаде. Или в Панаме.
