— Мама, мне почти пятнадцать лет.
— Мне тоже было почти пятнадцать, когда мне впервые пришлось спать рядом с тобой. И еще следующие девять месяцев, хотя от тебя меня тошнило и ты все время брыкался. Но если ты не хочешь, можешь спать в кресле. Мы свободны, мы свободные люди, и выбор остается за нами.
У меня перехватило дыхание. Она поставила одну из своих старых джазовых пластинок и закурила сигарету.
Она не дожидалась моей реакции, не считала нужным кого-то принуждать или уговаривать.
Я улегся в постель рядом с ней. Слушал музыку и вдыхал сигаретный дым.
Я всегда чувствовал себя необыкновенным подростком.
В ту ночь, когда я собирался раз и навсегда отказаться от сна, на террасе с видом на площадь Санта-Ана звучала та же песня, что и тогда, в мою первую ночь в небоскребе, когда я спал в одной постели с матерью.
Набриолиненный парень исполнял ее в таком синкопированном ритме, что я как будто ощутил присутствие своей матери. Возможно, это было знаком, не знаю, что-то должно было произойти.
Девушка продолжала ждать. Ее спокойное и вместе с тем оживленное лицо очаровало меня.
Она не догадывалась о моем присутствии, не замечала, что мои глаза неотрывно следят за ней.
Мой взгляд, мое присутствие, неровное биение сердца ее не касались.
Она медленно стала удаляться из центра площади.
Она направилась к Испанскому театру. Потом долго смотрела на афишу замечательной пьесы Артура Миллера «Смерть коммивояжера», которая шла в тот день.
Внезапно ее походка стала решительной, и она направилась прямо ко входу в театр.
Я тут же поставил фильм. Она кого-то ждала, тот все не приходил, спектакль вот-вот должен был начаться, и она приняла решение.
Если кто-то не пришел к тебе на свидание в три ночи, а ты хочешь посмотреть спектакль, ты должен принять решение. Я думаю, в этот миг в ней победила гордость, а не печаль.
Она торопливо вошла в театр. Мне даже показалось, что я слышал, как кассирша отрывает ей билет, а билетерша шепчет: «Ряд шестой, место пятнадцатое, идите за мной».
Я почувствовал, что она исчезла из моего мира, и не знал, что делать.
Но я был в восторге от того, что она пошла в театр. Моя мать говорила, что никому не позволено портить тебе настроение. Никому и никогда.
Однако исчезновение девушки в стенах Испанского театра подействовало на меня угнетающе. Как будто у меня что-то отняли. Мрачное и тягостное чувство — тосковать по тому, что тебе не принадлежит.
Телефонный звонок вернул меня к реальности. По длинным звонкам и коротким промежутками между ними я догадался, что случилось что-то серьезное. Мне всегда казалось, что телефонные аппараты обладают разумом и, собираясь передать плохие новости, стараются предупредить нас соответствующим тембром звонка.
