– Не положено.
– А ну отойди, а то стрельну.
– Куда прешь? Запрещено здесь ходить.
– Я тебе сейчас.
Тени шарахались в испуге от конвоиров, но далеко не уходили. До слуха Анны долетело жалобное причитание какой-то женщины:
– Родименькие, Христа ради, там у меня доченька, дайте попрощаться.
– Позвольте передать мужу моему, Петру Родионову. Я носочки ему связала, – вторил ей другой голос.
На соседнем пути стоял товарный состав. Под его вагонами незаметно прошмыгнула какая-то женщина и умудрилась, обойдя конвоиров, подойти совсем близко к платформе с арестантами.
– Сыночек, сыночек, – стала она жалобно кого-то звать.
Заметивший ее конвоир угрожающе шагнул к женщине и ткнул ее стволом винтовки:
– А ну, пошла отсель.
Женщина не уходила. Тогда к нему подоспел другой конвоир, и они вдвоем стали оттаскивать несчастную. Она закричала уже в голос:
– Сынок, родимый, где ты?
– Мама, мама! – раздался из колонны отчаянный крик.
На голос ринулись конвоиры и послышались удары.
Пять лет, проведенные в Соловецком лагере особого назначения, Анне представлялись страшным и неправдоподобным сном. Сном, который надо постараться забыть, как только проснулся. Исторгнуть из души, как будто и не было его вовсе. Время, несомненно, лечит, но его прошло еще слишком мало. Раны свежи. Боль памяти живет в душе, то утихая, то вдруг начиная терзать и мучить.
Пришла мать кричащего малыша и успокоила его.
Анна молилась: «Господи! Не дай всему этому повториться. Не дай!» Она желала только одного: скорее прибыть к месту своей ссылки, забиться в уголок и не высовываться. Пусть все забудут о ее существовании. «Господи! Мой Господи! Я всего лишь слабая женщина, и мне ничего не надо, кроме тихого и безмятежного жития».
Анна проснулась глубокой ночью от того, что состав резко дернулся, трогаясь с места. Миновали станцию, и поезд быстро набирал ход. Мертвенный лик луны подрагивал в такт колесного перестука на стыках рельсов. Эти звуки невольно напоминали Анне про другой поезд, тот, что увозил их с Акулиной на Соловки. Все арестантки лежали по трое в продолговатых деревянных клетях, составленных друг на друга в три яруса вдоль вагона. Поезд то шел, то вдруг останавливался, и тогда были слышны неспешные шаги конвоира. Толстые металлические прутья решеток тускло поблескивали в свете матовых фонарей. Анна располагалась между Акулиной и женщиной, прикрытой потертой кожаной курткой. Акулина спала беспокойно, постоянно вздрагивая во сне и что-то бормоча. Женщина лежала тихо, было не понять, спит она или нет. На вид ей лет тридцать – тридцать пять. «Она явно не из уголовной среды, – решила про себя Анна, – скорее всего каэрка». В клетях было невозможно сидеть, только лежать. Когда закончилась погрузка в вагоны и все трое оказались на одной полке, Анна приветливо назвала свое имя и представила Акулину. Женщина посмотрела на них с неприязнью. Так ничего и не ответив, она заняла место у решетки, подложила под голову свой вещмешок и прикрылась кожаной курткой. Поезд тронулся, и Акулина вскоре уснула. Анна лежала и читала про себя каноны, молитвы и псалмы – те, что помнила наизусть.
