Завидев деда, Гнилой и Пашаня кинулись врассыпную. А Лютый, ослеплённый, ожесточённый, обезумевший, не видя ничего вокруг, добивал давно переставшую голосить собаку.
— Что ты творишь! — закричал старик, отталкивая Лютого, падая на колени. — Белочка! Девочка моя!
Белоснежная шерсть стала бурой.
Старик склонился над умирающим животным:
— Тихо, всё хорошо… — кусая губы, шептал, крепко прижимая к себе собаку.
Лютый оцепенел, не в силах отвести глаз от бурого комочка. Живого ещё несколько мгновений назад.
Иван Иваныч поднялся с колен и обернулся: глубокой старостью веяло от морщинистого лица. За эти минуты он подряхлел на целую вечность.
— Зачем?.. — в глазах не было ненависти — боль.
— Не знаю, — выдавил Лютый и, как ему показалось, оглушительно громко сглотнул ком, застрявший в сухом горле.
— Уходи, — сказал старик.
Лютый не спал всю ночь. Глаза Однорукого, обжигая грудь, перевёртывая внутренности, выворачивая всего наизнанку, смотрели в самую душу…
Первое, что увидел во дворе, земляной холмик под старой липой. Подошёл ближе. Так и думал — могила…
— Не одна она тут, — услышал знакомый голос. — Со дня на день приплода ждали…
Лютый обернулся.
Старик не сводил с могилки потухшего взгляда.
— Я на фронте раненых с поля выносил. Пёс у меня был — немецкая овчарка, Прошей звали. Когда меня ранило — руку осколком гранаты оторвало, из-под пуль вытащил.
— А где он сейчас? — сам не ожидая, спросил Лютый.
— Проша потом ещё долго служил, без меня… Многих спас, пока на мине немецкой не подорвался.
Лютый молчал, смутившись отчего-то, не знал, что сказать.
— Есть у меня один кобелёк, похож очень, я его тоже Прошей назвал. Хочешь, покажу? — предложил вдруг Иван Иваныч.
— Хочу.
Вошли в горницу — просторная, светлая. В нос шибанул резкий, удушливый запах, в глазах зарябило: собаки — маленькие, большие, мохнатые, гладкие, чёрные, белые, рыжие… Одни тотчас заинтересовались гостем, виляли хвостами, обнюхивали, другие — лишь глядели настороженно. На печи, лавках — кошки. Вальяжные, разморенные в тепле, они косились на незнакомца свысока.
— Не кусаются? — несмело спросил Лютый, понимая всю ненужность вопроса. В неловкой выжидательной позе он держался в углу, с опаской поглядывая на громадного пса, лежавшего под лавкой, не сводившего с него умных глаз.
— Ты со мной, значит — друг. Не бойся. «ДРУГ!»
Лютого точно ошпарило. Нестерпимый, жгучий стыд хлынул к щекам, даже дышать стало трудно. Кадр за кадром, словно в кино, перед глазами мелькал вчерашний день. Друг! Старик должен ненавидеть его, обязан ненавидеть, а он: «Друг»! Сознание, очерствевшее сердце отказывались верить, понимать. Неужели такое возможно? Неужели искренне?.. Лютый взглянул на Иван Иваныча: нет, не кривит душой.
