– Когда-то твой дед, великий Ахига, сказал: «Бледнолицые хотят изменить мир. Но мир не меняется, меняется только человек. Мир изменится и погибнет только тогда, когда на земле исчезнет последний смертный, способный любить».
– Я никогда не спрашивал тебя об этом, но теперь спрошу: кто мой отец? Как это могло произойти? Вероятно, не по доброй воле?!
Хелки вложила в свой короткий ответ все невысказанные печали и горькие думы о нелегких испытаниях.
– Нет.
А потом рассказала правду.
Ниол оставался спокойным. Не сдвинувшись с места, он произнес совсем не то, что ожидала услышать женщина:
– Значит, они мне должны еще больше, чем я думал.
– Кто? – спросила Хелки.
– Бледнолицые. Я сделаю все, чтобы вернуть то, что они у меня отобрали.
Все эти годы Мануэль Фернандес задавал себе вопрос: где тот предел, за которым дальнейшее погружение во тьму неверия, отчаяния и тоски превращается в похороны души?
Он был заточен в мрачной бездне, он не видел света и изо всех сил старался не позабыть то, что существовало вне тюремных стен. Иногда внешний мир казался узнику раем, иногда мечтой или сном. Одно оставалось бесспорным: реальность была здесь, в этих застенках.
Изредка Мануэля выводили на прогулку в тесный дворик, но общение с такими же озлобленными, покинутыми, несчастными людьми, как он сам, не приносило облегчения. Он каждый год писал прошения королю, и всякий раз они были отклонены. Наконец на десятый год заточения Мануэль отказался молить государя о помиловании. Что толку стучаться в двери комнаты, в которой царит пустота?
Он изнывал от бездействия, его живой ум жаждал свободы. Мануэлю исполнилось тридцать восемь лет. Он знал, что если проживет еще десять, то выйдет из тюрьмы никому не нужным, полупомешанным, опустившимся существом. Мануэля угнетали не условия содержания, не теснота, убогость и скудная пища – его сводила с ума несправедливость того, что происходило с ним изо дня в день.
Несколько раз к узнику приходил священник и беседовал с ним о раскаянии и спасении души. Первое время Мануэль наслаждался своими насмешками и едкой иронией, однако через несколько лет стал терзаться неотступными мыслями о том, что все случившееся с ним есть Божья кара.
Потом настал черед ненависти. Он возненавидел инквизицию, которая вероломно бросила его в застенки, и короля, который не желал разбираться в случившемся.
Если бы Мануэля спросили, о чем или о ком он думает чаще всего, он бы ответил: «О своей дочери».
