считал количество линий, нарезая их тяпкой по утрамбованной своими босыми пятками южной аллее. Повторюсь: заделался дурнем, и не знаю, как все случилось, но под блеянье-бормотанье («простите, помог бы, однако, как видите – не совсем удобные щупальца! у вас все получится лучше!») отсортировывал черную и белую гальку на две приличные кучки.
Мефистофель сопел одобрительно.
Пересчитал квадраты.
И остался доволен «доской».
Ну, а монстр? Деду было на все на…ть: как ни в чем не бывало, дряхлый пердун протащился мимо нас к навесу. Он чтил здешний главный закон – занимайся сейчас чем угодно: бегай, хнычь, ругайся, скули. Главное – сияние славно политых еще днем белых рудбекий.
Негодяйки, конечно, сияли.
Покачивались.
Цвели.
А несносный старик захрапел.
– Все в порядке, – кивнул козел. – Восемнадцать на восемнадцать! Буквы сверху, цифры сбоку. Все же будет получше рэндзю[47]! Ваши черные.
– Почему?
– Сами вы далеко не нубиец – несмотря на загар. А теперь оглядите меня. Здесь простая эстетика. Черный – белыми. Так вы не против, голубчик?
– Нет! (я здорово, классно влип!)
Он осклабился.
Издал свой коронный, семитско-жалобный вздох:
– Ну-с, ходите.
Я сходил.
Я поставил на R 16.
Никогда не играйте в го.
Хоси, комоку, боси, цукэ-атари и цуги[48]. Мандраж первого выпада, затем неизбежная растерянность, скрежет зубовный и вновь собачий восторг от следующего, кажущегося более удачным, хода. Пот, слезы, азарт, наконец! Железно хватающий за горло, словно пугачевский Хлопуша, глубокий, как утроба людоеда Сатурна, азарт! Ни секунды не сомневаюсь: даже известный всем почитателям литературы один весьма ядовитый энтомолог сломал бы на попытке отобразить подобное свое виртуозное перо.
Черный камушек, сжатый так, что он готов был проструиться песком сквозь пальцы, – вот скорбный символ моего помешательства.
И признаюсь вам, государи, – тут же восстал за моей согбенной спиной призрак сбежавшего от своей несчастной жены, от стыда и от разума, самого в мире известного игрока. Каким-то внутренним слухом я услышал его хрип «ставлю все на зеро!» – и тотчас разлетелся здешний прежний, пусть и дурацкий, но все же порядок вещей.
Я надел шкуру дражайшего Федора Михайловича[49].
И немедленно в ней содрогнулся.
Но не мог уже отодрать ее.
Capreolus vulgaris удивительно ловко брал гальку губами (бородка печально дрожала). В глазах, пока он раздумывал над комбинацией, совершенно по-иудейски плавала все та же экклезиастова печаль. Затем он задумчиво цокал копытцами к очередному пересечению линий – и я вновь покрывался потом! Нет, вы только представьте, судари, славненькую картинку: до полуночи мы топчемся на аллейке, и я занимаюсь самой бесполезной в мире игрой, вместо того, чтобы укладываться после пахоты на клевер и привычно засыпать. А после выматывающего сеанса, не смыкая глаз, пялюсь на местные звезды, просчитывая последствия своей торопливости, раздражаясь, что «опять сходил не туда». От подобного сумасшествия можно сделать себе сеппуку. К тому же, поначалу я постоянно проваливался. На каждую мою задумку следовал хлесткий ответ-пощечина. Моя очередная, с такими тяжелыми родами появляющаяся на свет, вселенная рассыпалась в то же мгновение, когда с глуховатым смешком рогатый противник ходил белой галькой. Если б не было все серьезно, если б я не
