Сказал себе я: брось писать, — но руки сами просятся.
Ох, мама моя ро́дная, друзья любимые!
Лежу в палате — ко́сятся, не сплю: боюсь — набросятся, —
Ведь рядом психи тихие, неизлечимые.
Бывают психи разные — не буйные, но грязные, —
Их лечат, морят голодом, их санитары бьют.
И вот что удивительно: все ходят без смирительных
И то, что мне приносится, всё психи эти жрут.
Куда там Достоевскому с «Записками» известными, —
Увидел бы, покойничек, как бьют об двери лбы!
И рассказать бы Гоголю про нашу жизнь убогую, —
Ей-Богу, этот Гоголь бы нам не поверил бы.
Вот это му́ка, — плюй на них! — они ж ведь, суки, буйные:
Всё норовят меня лизнуть, — ей-Богу, нету сил!
Вчера в палате номер семь один свихнулся насовсем —
Кричал: «Даешь Америку!» — и санитаров бил.
Я не желаю славы, и пока я в полном здравии —
Рассудок не померк еще, но это впереди, —
Вот главврачиха — женщина — пусть тихо, но помешана, —
Я говорю: «Сойду с ума!» — она мне: «Подожди!»
Я жду, но чувствую — уже хожу по лезвию ноже:
Забыл алфа́вит, падежей припомнил только два…
И я прошу моих друзья, чтоб кто бы их бы ни был я,
Забрать его, ему, меня отсюдова!
Зима 1965/66
