Элл послушно поплелся в комнату.
— Евгений, не приходи к нам больше, мне не нужны разборки с твоей матерью, ты меня понял?
— Конечно, тетя Люба. Миша не должен водиться с таким нехорошим мальчиком, как я, вдруг я на него тлетворно повлияю.
— Каким тоном ты со мной разговариваешь, кто дал тебе такое право?! — губы Мишкиной матери негодующе задрожали.
Я, не слушая больше возмущенных упреков, повернулся и стал медленно спускаться по ступенькам вниз.
Я минут двадцать сидел на холодных ступеньках первого этажа, раздумывая, что мне делать дальше, и вдруг резко вскочил и решительно направился на пятый этаж, к своим дверям. Это взяла верх детская усталость. Мне безумно хотелось домой и забыть обо всем, что со мной произошло. Я подошел к двери. Неясное, безотчетное беспокойство охватило меня. Некоторое время я стоял у родных дверей, набираясь мужества, чтобы позвонить. Наконец рука поднялась и нажала на звонок. Меня удивляло собственное волнение: пустят или нет. Пустят, иного быть не может, — успокаивал я себя. Правда, для начала мозги поканифолят, для профилактики. Ну и пусть, зато буду спать на своем любимом диванчике, на белой чистой простыне. А ванна?! У меня аж дыхание сперло при мысленном упоминании этого слова. Я еще раз нажал на звонок. Послышались шаги. Дверь открыл отец, я с надеждой поднял на него глаза. Он посмотрел на меня чужим, отсутствующим взглядом. Так, словно мы уже много лет не виделись и теперь он мучительно пытается вспомнить, как меня зовут.
— Кто там? — спросила из кухни мать.
— Ошиблись квартирой, — отец посмотрел на меня и закрыл дверь.
Я все понял. В грудь вонзилась невыносимо острая колющая боль, ноги мгновенно онемели, став чугунными и непослушными. Даже сейчас, когда я вспоминаю эту сцену, мое сердце снова сжимает та же боль. Она то увеличивается, то уменьшается, но никогда не уходит.
Когда дверь закрылась, я устало спустился по ступенькам вниз. У меня не было истерики; странно, я был спокоен, как десять удавов. Мне уже было все равно, все безразлично. Я сделал родителям шаг навстречу, взаимности от них не последовало, как в таких случаях успокаивал Комар, кажется, снова дали фейсом об тейбл. Неприятно, но терпимо. Но именно с этого вечера с непостижимой беспощадностью юности я стал презирать отца и ненавидеть мать. С этого момента они перестали быть для меня родными. Что-то внутри меня сжалось в комок и замерло.
Я снова пешком исследовал родной город в сотый раз. Дома вокруг были погружены в темноту — фонари встречались редко. На мосту я засмотрелся на отражение луны в воде. Звук моих шагов гулко отдавался в тишине. Я прошел мимо главной городской достопримечательности — величественного собора, который ярко светился во тьме. Он словно навис над спящим городом. Я присел невдалеке от собора, возле фонаря. Слезы струились по моим щекам, мои губы непроизвольно дергались. По уснувшим улицам проскальзывали одинокие человеческие фигуры.
