- Вот что,- почти шепотом, но твердо сказал Юрьев,- остаться у вас я не могу. Заклейте меня, пожалуйста, и я пойду. Никаких уколов не надо.
- Куда ж вы ночью пойдете? Может, у вас сотрясение. Да и не отпустим мы вас. С вас еще показания нужно снимать. Вы уйдете, а нас с доктором потом с работы выгонят. Почем мне знать, может, вы-беглый каторжник...
- Девушка, у меня пропал сын. И никто, кроме меня, его не найдет да и, пожалуй, искать не будет... Представьте себе, что у вас пропал ребенок, ну хоть на секунду представьте,- срывающимся голосом говорил Юрьев, вставая с кушетки и морщась от боли.- Знаете, я ведь сегодня еще ничего не ел...
Медсестра пристально посмотрела на Юрьева, потом пожала плечами и вышла. Через минуту она вернулась и протянула Юрьеву две большие ампулы.
- Это глюкоза. Обломите кончик и выпейте через марлю. А сейчас дайте я раны обработаю...
Когда медсестра осторожно заклеила пластырем его ссадины, Юрьев, сделав умоляющее лицо, отодвинул медсестру, пытавшуюся загородить собою дверной проем.
- Дождитесь хотя бы доктора, он вот-вот придет,- кричала она ему, вцепившись в рукав пиджака.
Но Юрьев вдруг так посмотрел на нее, что ее цепкие пальцы моментально разжались...
То и дело останавливаясь, чтобы перевести дух, насквозь пропитанный теплым летним дождем. Юрьев, спотыкаясь, шел по бесконечным улицам вымершего города, словно молитву, повторяя адрес вахтера. До жилища Петра Фомича, по его самым оптимистичным прикидкам, выходило часа два ходу.
Но шел Юрьев всю ночь, путался в названиях улиц, плутал, возвращался.
Тяжелая голова его гудела, как высоковольтная линия, но уже не болела. Усилием неизвестно откуда вдруг взявшейся воли Юрьев запретил ей болеть. Его немного знобило, и тело горело, как в лихорадке. Он думал о том, что, может, пришел его час, ради которого он длил свое постыдное; существование, все оттягивая прощальный момент. В эту ночь его собственная жизнь перестала быть для него чем-то ценным: ею он должен был оплатить жизнь сына.
Когда измученный Юрьев дошел наконец до нужного дома, было уже совсем светло. Пошли первые трамваи, и первые горожане вывели своих зверей на поводках.
Старик жил на первом этаже. Юрьев некоторое время в нерешительности стоял у двери вахтера, раздумывая, стоит ли будить старика. Но ведь он прошел с полтора десятка километров только ради того, чтобы поскорее узнать хоть что-нибудь о сыне. А вдруг старик ничего не скажет ему?
