Книга рассказывала о чудесных событиях. Чудесное не вызывало сомнений у ребенка — он сам, как чудо, недавно появился из таинственных глубин природы. Поразило в Евангелии другое: слова о совершенной любви, подобной солнцу: «А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас; да будете сынами Отца вашего небесного; ибо Он повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных… Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш небесный»>>{20}.
Эти слова, именно эти слова вызвали первые слезы духовного восторга у ребенка. Все забылось и растаяло в тумане прошлого, все поглотило время, но эту минуту она запомнила навсегда. Только раз на самой заре жизни у белой детской постели под бумажным Пантелеймоном она почувствовала богатство любви как величайшую реальность жизни, ее цель, как исчерпывающий смысл своего существования. Для этого стоило жить, ради этого было не страшно и умереть. Не об этом ли прочитала я позднее у Пришвина: «Путешествие ценно не так тем, что оно обогащает человека новым знанием, как тем, что открывает глаза на близкое. И есть такое путешествие в такую отдаленную страну, возвращаясь откуда люди могут понимать даже любовь к ближнему и даже к врагу. Только надо очень далеко уехать: я там не бывал»>>{21}. — «А я там была однажды», — могла бы откликнуться ему на эти строки Ляля, но тогда они еще не знали о существовании друг друга.
Жизнь ребенка пролетает над тяжелым бытовым временем, в более подвижном и отзывчивом на все потоке. И потому можно сказать, что только в «детской» комнате жизнь семьи бывает вполне современна. Так и Ляля жила, как бы вдыхая время или летя с ним, а жизнь ее родителей шла по заведенному, внушенному и привычному времени порядку.
После Евангелия, года через три, появился в детской Л. Н. Толстой. Это были «Исповедь», «Так что же нам делать?», «После бала». Смелые, бьющие в сердце слова о зле жизни впервые были услышаны подростком. Эти слова требовали не только любви, но и борьбы за любовь. Это и был голос современности, стучавшийся в каменные стены храмов, уже обреченные в скором времени на разрушение. Толстой ничего не нарушил в мировоззрении Ляли, он внес лишь корректив действенности, может быть, отвлек от мечтательного мистицизма. «В религии она естественная, как будто религия есть биология, — запишет о ней впоследствии Пришвин. — Ни малейшего суеверия, ни малейшей мистики, и даже не любит луну»
