В школе, лет, наверное, в двенадцать, мне приходилось заниматься изобразительным искусством. Силен я в нем никогда не был, но оно входило в программу: час двадцать минут в неделю – сдвоенный урок. Несколько недель нас обучали скульптуре. Нам дали такие большие каменные блоки, резец с молотком, и мы должны были превратить эти блоки в нечто узнаваемое – человеческую фигуру или здание. Учитель нашел действенный способ дать нам понять, чем мы занимаемся. Законченная статуя, объяснял он, – вот она, уже перед нами, в том самом блоке, над которым мы работаем резцом.
– Ваша задача – не создать скульптуру, – говорил он, – ваша задача – убрать все остальное, избавиться от него. От избыточной материи.
Избыточная материя. Я совсем забыл эту фразу, эти уроки – в смысле, еще до аварии. После аварии я забыл все. Словно мои воспоминания были голубями, а авария – сильным шумом, который их распугал. В конце концов они припорхали обратно, но когда это произошло, соотношение их сил изменилось, и в результате некоторым взамен их прежних мест на задворках достались места получше: я вспомнил их более четко; они стали казаться более важными. Например, спорт – ему с местоположением повезло. До аварии я никогда особенно не интересовался спортом. Но как только ко мне вернулась память, я обнаружил, что со школьных времен очень четко помню каждый баскетбольный и футбольный матч, в котором участвовал. Зрительная память сохранила расположение площадки или поля, то, как двигались по ним я и другие игроки. В особенности крикет. Я точно вспомнил, каково это было – играть в него летними вечерами в парке. Вспомнил матчи, которые видел по телевизору: обзор разметки поля; поверх начерчены диаграммы, показывающие, какие направления прикрыты, а какие нет; замедленные повторы. А другие вещи стали менее важными, чем прежде. Университетские годы, к примеру, стянулись в полинявшую картинку: несколько пьяных загулов, перегоревших дружеских привязанностей да куча недочитанных книжек – все это смазалось, превратившись в сплошную несообразность.
Учитель изобразительного искусства, припорхнув обратно в воспоминания, оказался на хорошем, четком месте. Я даже вспомнил, как его звали – мистер Олдин. Когда я учился ходить и есть морковку, то много думал о его словах насчет избыточной материи, которую надо убрать. Движение, которое я хочу сделать, уже на месте, говорил я себе; мне просто нужно устранить все не имеющее отношения к делу: избыточные члены, и нервы, и мускулы, которыми я двигать не хочу, кусочки пространства, через которые моей руке или ноге двигаться не надо. Я не обсуждал это с физиотерапевтом – просто говорил сам себе. Это помогало. Теперь, размышляя, как мне найти мой дом, я снова вспомнил мистера Олдина. Дом, сказал себе я, или сказал мне он, или, если быть точным, сказал мне образ школьного кабинета изобразительного искусства голосом, колыхавшимся среди заляпанных краской деревянных столов, дом – вот он, уже где-то здесь, в Лондоне. Мне нужно лишь выпростать его, высечь из охватывающих его улиц и зданий.
