Этот мальчишка встретился ему года два назад у кузни; стоял, смотрел на Дерябина, как и отец его, недоверчиво, и вдруг радостно и удивленно выкрикнул: «А я знаю, кто ты — ты дезертир!..» Семен, изловчившись, пребольно уцепил его за ухо и так повел, взвизгивающего по-дурному, через улицу, к отцу. Теренин встретил их на пороге. «Что еще? — хмуро кинул он, взяв за плечи подтолкнутого к нему сына, недовольно вглядываясь в его испуганную, кривящуюся в плаче физиономию и переводя взгляд на Семена. — Опять в огороде лазал, поросенок?..» — «Как-кой черт — в огороде! — раздувая ноздри и чувствуя в себе великую ненависть, крикнул Дерябин. — Научили брехать на собачий котях… он и брешет, щенок! Порку ему задать — мигом выучится!.. Плетня бояться будет, гадский потрох!..» Он еще что-то кричал, извертываясь в немыслимой ругани, а потом Теренин его остановил, спросил, нагнувшись к сыну: «А ну — выкладывай, что наделал. Быстро». — «Я его… ему сказал, что дезертир он, — всхлипывал, задыхаясь, мальчишка, испуганно и горестно косился на Дерябина, прикрывая грязной ладошкой красное распухшее ухо. — Я ему сказал, а он…» — мальчишка опять задохнулся во всхлипе и вдруг в полный голос заревел.
— «Вот видишь… Видишь!» — закричал злорадно Дерябин. Теренин потемнел, медленно поднял голову, сказал: «Ладно, сынка, не горюй — за дело тебе попало. Замолчи-ка». — «Ну, не-ет, — хрипло выдохнул Дерябин. — Ты его выпори — выпори его, чтоб ремня нюхнул, щенок!» Теренин мигом похолодал глазами, глянул на него чересчур спокойно, осуждающе. «А то еще чего! — сказал он, кладя руку на плечико прижавшегося к его ноге сына. — Этого не хватало. Сам знаю, что мне со своим сыном сделать». — «Ну, так я его сам отхожу… хворостиной!» Мужик побледнел. «Меня вот еще никто дезертиром не называл, — вместо ответа проговорил он отчетливо, — уходи. Уходи, я сказал», — и стал нащупывать подрагивающей рукой черенок приткнутой у порога лопаты. Дерябин, ужасаясь человеческой неправоте, замолчал, пошел к калитке…
Он видел теперь этого Теренина и говорил ему, путаясь, косноязыча от сонной одури и сам как-то не надеясь на свои слова, будто они чужими были: «Неверно воспитуешь сына, Дмитря; ему за это по первое число надо всыпать, оскорбление, потому как искупил я дезертирство, дурь свою малолетнюю… и дети нас уважать должны, а не тыкать нам в нос, какие мы есть. Нас судьба такими сделала, судьба наша злая, сиротская. А мне попрекать — это все равно, что парню здоровенному за то, что он дитем в пеленки мочился… Они, навроде твоего, не понимают, что говорят: так ты научи, втолкуй ему — и за лопату не хватайся, не мучай словами своими… Ты пойми меня — а в многословии несть спасения, что от них толку, только душу саднит — дерет и ничего боле… Пойми, Дмитря — об одном прошу!..»
