— А как же, — подтвердил тот, ему приятно было, что с ним так серьезно говорят. Он крупно солил ломоть белого, немного заветревшего хлеба, макал его прямо в родник и ел — страх как хорошо было… Крошки утягивало в ручеек, и опять родник был чист, и весел, и даровит на радость.
— Я вот подумал-подумал, а теперь решил: соберу-ка на днях инструментишко, досок прихвачу, да и сделаю сруб. Не дождешься от них, кто думаеть; а меня хоть спомнють при случае, скажуть — Иван Шутов делал, не пожалел досок… Как ты думаешь — спомнють?
— Вспомнят, вспомнят, — сказал Колька, поднимаясь. Его уже глодала мысль об удилищах.
— Дед, — позвал он, — деда-а…
— Што?
— Я вот тебе волосянки дам — сплетешь мне охвостник? Только чтоб по-старинному. А я пока в посадку сбегаю, удилищ нарежу.
— Чай, сплету, спомню. Подлиньше выбирай удилища, крутя вон какие высокие.
На поплавки пошел сухой камыш, занесенный сюда и оставленный водой на топком мыску. Они получше завернули свои пожитки и отнесли их подальше, чтобы телята не изжевали, а сами направились по неглубокому перекату на тот берег. Колька так и оставался в одних трусах, при нем была удочка, коробок да сделанный из лозины кукан для рыбы. Старик снял пиджачок, а уже около самого переката разулся, освободился от выцветших брезентовых сапог, и ноги у него тоже были старые и немощные на вид, и странно было, как они могли исходить столько. На другом берегу он опять аккуратно, основательно обулся и они пошли к обрыву, который был как раз напротив их стойла — широкой песчаной отмели с редкими пучками зелени и лопушистой мать-и-мачехой под черноземным берегом в сухих коровьих лепешках. Стадо улеглось, лишь немногие телята еще бродили между лежащими, выбирали себе места. А один забрался в воду по самую шею, только холка виднелась; и все тянул голову к недалекому обрыву, тосковал отчего-то глазами, будто не было у него в жизни желания, кроме одного — добраться, дотянуться до другого берега… «И что они всегда тоскуют так, — думал Колька, — что им — жизнь плоха? Да ведь о них заботятся пуще, чем о себе, — вспомнил он слова матери. — Тварь какая, а тоскует».
Рыбалка сначала не заладилась у него: то ли место не то выбрал, то ли голавчики еще не расчухали наживки. Старик уже снял одного, крупного, и положил во взятый специально мешочек, который был у него подвешен у бедра, к пуговке штанов; потом еще выкинул, но это была уже медянка, серебряная вся, с желтоватым отливом. Клюнуло, наконец, и у Кольки, он отчаянно, сильнее чем надо дернул — и голавчик стремительно вылетел по крутой дуге из воды, взвился высоко и где-то уже над ним сорвался и тяжело упал за спиной в траву. «Ты это что ж так, — укорил он себя, — что рвешь-то так… не впервой ведь рыбачишь».
