Тот — в амбицию:
— А ты чего лаешься? Спроси, как человек. Сожрал, поди, а требуешь. Знаем вашего брата!
Калуга вообще много не разговаривает.
Схватил тарелку с рыбою и Гурьевичу в физию.
Тот заблажил. Калуга его — стулом.
И пошел крошить.
Весь закусон смешал, что карты: огурцы с вареньем, салаку с сахаром и т. д.
Чайниками — в стены. Чай с лимоном — в граммофон.
Товарищи его на что ко всему привычные — хрять.
Один Младенец остался.
Вдвоем они и перекрошили все на свете.
Народ как начал сбегаться — выскочили они на улицу; Калуга боченок с кипяченой водой сгреб и дворнику на голову — раз!
Хорошо — крышка открылась и вода чуть тепленькая, а то изуродовать мог бы человека.
Калуга видом свирепый: высокий, плечистый, сутулый, рыжий, глаза кровяные, лицо точно опаленное. Говорит — рявкает сипло. Что ни слово мать.
Про него еще слава: в Екатерингофе или в Волынке где-то вейку зарезал и ограбил, но по недостаточности улик оправдался по суду.
И еще: с родной сестренкою жил как с женою. Сбежала сестра от него.
Калуга силен, жесток и бесстрашен.
Младенец ему под стать.
Ростом выше еще Калуги, мясист. Лицо ребячье: румяное, белобровое, беловолосое.
Младенец настоящий!
И по уму дитя.
Вечно хохочет, озорничает, возится, не разбирая с кем: старух, стариков мнет и щекочет, как девок, искалечить может шутя.
Убьет и хохотать будет. С мальчишками дуется в пристенок, в орлянку.
Есть может сколько угодно, пить — тоже.
Здоровый. В драке хотя Калуге уступает, но скрутить, смять может и Калугу. По профессии — мясник. Обокрал хозяина, с тех пор и путается.
Калуга по специальности не то плотник, не то кровельщик, картонажник или кучер — неизвестно.
С первого дня у Калуги столкновение произошло с царь-бабою.
Калуга заговорил на своем каторжном языке: в трех словах пять матерей.
Анисья Петровна заревела:
— Чего материшься, франт? Здесь тебе не острог!
Калуга из-под нависшего лба глянул, будто обухом огрел, — да как рявкнет:
— Закрой хлебало, сучья отрава! Не то кляп вобью!
Царь-баба мясами заколыхалась и присмирела.
Пожаловалась после своему повару.
Вышел тот, постоял, поглядел и ушел.
С каждым днем авторитет царь-бабы падал.
Калуга ей рта не давал раскрыть.
На угрозы ее позвать полицию свирепо орал:
— Катись ты со своими фараонами к чертовой матери на легком катере.
Или грубо балясничал:
— Чего ты на меня скачешь, сука? Все равно я с тобою спать не буду.
— Тьфу, чорт! Сатана, прости меня, господи! — визжала за стойкою Анисья Петровна, — чего ты мне гадости разные говоришь? Что я потаскуха какая, а?
