Пробуждение | страница 2



— Мёртвое тело нашлось…

Елизавета Николаевна опустила портьеру, упавшую мягкими тяжёлыми складками, и снова они все очутились в полумраке.

«Слава Богу, ничего не заметила», — подумал Жорж.

— Представьте!.. Верстах в пяти отсюда… около станции К***… поездом раздавило какого-то мужика…

— То есть… собственно говоря… что тут ужасного?.. — опомнился, наконец, Жорж, вскидывая на нос пенсне и опять чувствуя почву у себя под ногами.

— Как что ужасного, Жорж?.. А знаете ли… Здесь прелестно!.. Как легко дышится!

Она оглянулась и села на мягкий пуф, стоявший по дороге.

— Да мало ли народу давят поезда каждый день! Что вы, собственно, нашли здесь сенсационного?

Стоя перед Елизаветой Николаевной, спиной к Нелли, заложив руки в карманы своего невозможно короткого пиджака и медленно раскачиваясь на каблуках, он был великолепен как всегда.

— Ne dites pas de bêtises, George!..[2] Это будет первое мёртвое тело, которое я увижу.

— Ah!.. C'est autre chose…[3] А зачем вам его видеть?

— Вы забываете, что я — писательница! — напомнила Елизавета Николаевна и с комичной важностью высоко подняла свою хорошенькую головку.

— Saperlipopette!..[4] Я всегда с удовольствием забываю об этом… Для такой прелестной женщины…

— Знаю, знаю наперёд всё, что вы скажете… Это скучно, наконец!.. Нет, в самом деле, — заволновалась Лили, — если мне когда-нибудь придётся описывать смерть? Помните, у Тургенева?.. У Толстого?.. Ведь, это всё с натуры.

— Мм… — глубокомысленно мычал Жорж, продолжая раскачиваться на каблуках.

— Я положительно стою за то, чтобы писать с натуры… Этого вымысла, фантазии отнюдь… Я — реалистка… Этим, конечно, объясняется успех моей первой повести.

«Опишет… Как пить дать, опишет… — думал Жорж, крутя пенсне кругом пальца. — И дёрнула меня нелёгкая ухаживать за нею прежде!.. Всё дело испортил… А главное — целиком выставит… Имя, и то еле изменит… Ох уж эти реалистки»…

— A propos…[5] Что вы тут делали? — полюбопытствовала Елизавета Николаевна.

— Анна Николаевна потеряла свой альбом, и мы его искали здесь, — не сморгнув, соврал Вроцкий.

— О, неправда! — крикнула Нелли, молчавшая всё время. — Альбом в беседке… Вы это знаете… Зачем вы говорите неправду?

Нелли вспыхнула; ей стало так стыдно за себя и за Вроцкого, что слёзы выступили у неё на глазах.

— O, sancta simplicitas![6] — неловко рассмеялся Вроцкий.

«Вот и извольте с такими дурами тонко свои дела вести!..» — ругался он про себя.

— Нет, это прелестно! — звонко и злорадно хохотала Елизавета Николаевна.