Говорить было больно. Ещё большую боль причиняло отсутствие отклика. Такой острой боли я не испытывал даже во время боёв на ринге. Я бродил по улицам, опасаясь себя к себе подпустить, и, наверно, походил на человека, которого поразила молния. Прохожие поглядывали на меня с сочувствием и изумлением, но чаще с испугом.
Тель-Авив казался мне пространством, наполненным аферистами, садистами, педофилами, сомнительными барами, тёмными крошечными сквериками. Я блуждал, передвигаясь наобум, не слыша собственных шагов, не замечая, как, оказавшись за чертой города, натыкался на вспаханные поля или глухие рощицы. Я выбрасывал горькие слова на стены домов, на тусклые фонари, а когда бывало совсем невмоготу, забирался в телефонные будки и, прижимая к губам мертвенную пластмассу трубки, погасшим голосом шептал: «Я потерял тебя… Я потерял себя… Я потерял…»
Я был невменяем. Я был в глубоком нокауте. Можно было открывать счёт не до десяти, а до ста десяти – в себя я бы всё равно не пришёл.
Напряжённо вглядываясь в ночное небо, где месяц напоминал обрезок ногтя, я размышлял о смысле жизни, о том, к чему её начало, к чему её конец, и домой я возвращался раздосадованный тем, что Бог, который, безусловно, слышит всех, не слышит лишь одного меня.
Так прошли лето, осень, зима, весна. День сменялся наступившим сном; сон сменялся наступившим днём. Я постоянно бормотал стихи Йоны Валах или, словно назвав заветный пароль, шептал: «А вдруг… Вдруг Юдит вернётся…»
Однажды в телефонной трубке сказали:
– Вас вызывает Йоханнесбург.
Через минуту послышалось:
– Гигант?
Я боялся, что задохнусь.
– Юдит?!
– Ты меня слышишь?
– Конечно!
– Тогда я ошиблась. Теперь оказалось, что всё не так…
– Что ты имеешь в виду?
– У меня чудесный сын, но всё равно – теперь всё не так… Господи, зачем я говорю об этом… Мне стыдно признаваться, что теперь всё не так, но сегодня я не выдержала. Сегодня захотелось сказать…
– О чём? – кричал я.
– Я не должна была… Прости. Сегодня на меня нашло…
– Что, Юдит? Что?
Трубка замолкла, а я продолжал кричать:
– Юдит, не молчи! Говори со мной! Пожалуйста, Юдит!
Трубка молчала.
Она молчала, а я кричал:
– Говори, говори со мной! Пожалуйста, Юдит, говори!
Трубка молчала.
Я плотно прижимал её к губам. Я прижимал её целый час, а может, вечность.
В ту ночь был крошечный безлюдный бар. Человека за стойкой звали Морис.
– Кажется, в этой жизни я ничего не смыслю, – признался я ему. – А вы?
Морис тщательно провёл тряпкой поверхность стойки и вдруг рассмеялся:
