Мой отец…
Мне исполнилось девятнадцать, когда мой отец умирал от рака. В музыкальном ансамбле Южного военного округа, где я служил аккомпаниатором, мне разрешили взять недельный отпуск.
В клинике отца больше не задерживали, а лёжа дома, он смотрел на всё окружающее каким-то странным, загадочным взглядом. В один из дней он особенно долго молчал и меня разглядывал неотрывно, почти не мигая. Я не знал, куда себя девать.
И вдруг отец заговорил о жизни и о малодушии.
– Ты меня понял? – спросил он.
Я ответил, что над этим подумаю. Я пытался сказать что-то ещё, но отец жестом руки остановил меня. Мы продолжали просто смотреть друг на друга. Кажется, в эти минуты я впервые в своей жизни оценил выразительность молчания.
– Поставь ту запись (кассету), – попросил отец. – Хочу послушать сейчас…
Кажется, я сильно покраснел, вспомнив, что синюю коробочку с записью до-мажорной сонатины Клементи я подарил Юдит.
Кинувшись к пианино, я сказал, что лучше сыграю вживую.
– Сынок, живи долго и счастливо, – сказал отец, когда я кончил играть (потом).
Я обещал.
– Но знаешь ли ты, что означает счастье?
Я сказал:
– Когда тебе радостно от достигнутого (полученного).
Отец немного помолчал. Ещё никогда его лицо не казалось мне таким озабоченным.
И вдруг отец попросил достать из книжного шкафа его любимого Шопенгауэра.
Я достал.
Отец принялся пролистывать страницы.
– Вот, – наконец, сказал он. – Запоминай.
Отец произносил слова медленно, местами с особым нажимом и чуть ли не по слогам:
– Счастливейшая страна та, которая нуждается в малом ввозе, или совсем в нём не нуждается, – так и из людей счастлив будет тот, в ком много внутренних сокровищ, и кто для развлечения требует извне лишь немного или ничего.
Вернув книгу, отец спросил:
– Ты понял всё?
Я сказал, что не всё.
– У тебя есть время. А пока запомни: успех, слава, красота женщины и всё такое рано или поздно иссякнет, и тогда самое важное – сохранить хотя бы себя. Сохранить! Понимаешь?
Я кивнул.
Отец снова приподнял и руку и задержал её в воздухе – так делают, когда требуют принятия клятвы.
– Сохранить совесть… Понимаешь?
– Да.
– И сострадание.
– Да.
– И справедливость.
– Да.
– До конца.
– Да.
– И держать удар не отвыкай.
– Да.
– Обещаешь?
Я обещал:
– Совесть, справедливость, сострадание до конца.
– Всё верно.
Рука отца дрогнула.
– Не умирай! – просил я.
Плохо выбритой щекой отец потёрся о подушку.
– Эй, боксёр, не грусти. Видишь, я не грущу…
Я не видел.
– Знаешь, почему?
Я не знал.
