– До первой моей победы, мам. После победы моё лицо изменится.
– Уж лучше останься со своим лицом…Тебя могут покалечить ещё сильнее, чем покалечили сегодня.
– Меня не покалечили, а слегка подучили.
Мама снова пожала плечами. Она не могла взять в толк, как можно сочетать в себе тягу к чтению хороших книг с жёстким, грубым состязанием на тесном, пропитанном потом боксёрском ринге.
– А твои пальцы? Ты их совсем не бережёшь. Неужели тебе мало того, что ты чемпион по музыке?
– Я должен начать побеждать. Невозможно стать чемпионом по музыке, прежде не став мужчиной.
– Разве ты не мужчина? Разве я родила тебя не мужчиной?
– Мужчина не позволит, чтобы ему разбивали лицо. Я стану чемпионом, мам! Я стану мужчиной и чемпионом!
– Мой храбрый мальчик! Я всегда знала…
– Храбрость тут не при чём, мам. Быть храбрым проще, чем быть мужчиной…
– Ты – мужчина! Ты – чемпион! Ты чемпион по музыке! Прошу тебя, береги пальцы!
– Пальцы сберегу. И мужчину в себе тоже.
– Я испекла оладьи, которые ты любишь.
– Надеялась увидеть меня победителем?
Мама поджала губы…
– Уснул? – спросил водитель такси.
Я покачал головой.
– В клубе «Бейтар» мне порядком доставалось…
Водитель рассмеялся:
– Пока не догадался унести ноги?
– Однажды я победил. А вон в той постройке, которая напоминает сарай, была начальная школа. Тогда многие вернулись из гетто и концлагерей, и в первом классе мы сидели вместе: и семилетние дети, и пятнадцатилетние… А вон в том переулке Беня Гурски забирался на ящик из-под огурцов и играл на русской гармошке, а ещё он пел про лягушек. А вон там стоял киоск «Соки-воды». А вот тот самый бар, в котором мы с Эстер…
Я опустил голову и замолчал.
– Спишь? – спросил водитель.
Я не спал. Перед моими глазами мелькали улицы, где я…
Истерзанный тоской и одиночеством, я метался по вечерним улицам Тель-Авива. Казалось, улицам не было конца.
Меня не занимали ни лица людей, ни их мысли. Огни витрин огромных магазинов слепили мои глаза, гул автомобилей терзал мои уши, а мой нос вдыхал стоящие в воздухе запахи бензина и апельсинов. У города была своя ноша, у меня – своя. Я думал о Юдит. Господи, до чего же хотелось увидеть, как она ходит по земле, как смотрит на облака, как пьёт кофе, и было грустно от мысли, что прошлого больше нет, а есть лишь одно проклятое настоящее. Лицо, голос, походка Юдит всё ещё продолжали управлять состоянием моих чувств и мыслей, и порой, разглядывая вечернее небо, мне виделось, как мы с Юдит, взявшись за руки, словно влюблённые парочки на картинах Шагала, парим над крышами города.
