Мне двадцать четыре года. Я живу у отца, расставшегося с женой и сыном. Пою в церкви, собираю деньги на строительство нового прихода в Приднестровье, захожу к бабусе раз в две недели. Много читаю, много говорю, много пью. Перед каждым постом зарекаюсь от очередной любви. Каждым постом влюбляюсь раз и навсегда. Каждым постом в очередной любви каюсь. Где калачи, встречает папа вопросом. Какие калачи, папа. Какие, обычные, сегодня воскресенье, в церкви люди венчались, где же калачи. Калачи съели. Да, тогда где кагор. Папа, почему ты потребительски относишься к церкви. Ой-ой, можно подумать у вас там проблемы с кагором, кривится он. У нас нет проблем с кагором, я просто не могу понять, почему из церкви постоянно нужно что-то приносить. А как иначе, возмущается отец, Виталик освятил квартиру, а потом ее обокрали, у меня сломалась машина, и я развелся с Катей. Ну и что. Как что, это я тебя спрашиваю, где логика. Я тяжело вздыхаю, нет логики, нет калачей и нет кагора, но я купила пирожные, будешь. Хоть что-то есть, трагически произносит отец, буду. Четыре штуки, делим по-братски. По-братски не получится, три мне, одно тебе. Папа, это несправедливо. Почему же, во-первых, так поделил бы Карлсон. А во-вторых. А во-вторых, я больше вешу, логично ведь. Логично, соглашаюсь я, но чай делаешь себе сам. Это жестоко, протестует папа, если я сам делаю чай, тогда завтра не варю суп. Да ну, не верю я. Ну да, стоит на своем он. Папа. Что. И кто из нас больше пострадает, если ты не сваришь суп. Рита, я пожилой человек, завыл отец и притворился печальным. Я вновь вздохнула, ладно, сделаю чай. Папа продолжал сидеть в кресле печальным. Ладно, три чашки чая. Да, с надеждой посмотрел на меня отец. Да, сердито ответила я. Папа трепетно прижимал к груди коробку с пирожными.
Идет Филиппов пост, холодильник набит колбасами и сырами. Их запах постоянно вызывает острое чувство голода. Отец подолгу оформляет бутерброды для себя, я жарю картошку с рыбой. Колбаски хочешь, протягивает мне бутерброд. Папа, прекрати издеваться, иначе не дам рыбы. Точно не хочешь. Да ну тебя. Завтра воскресенье, мне нужно петь литургию, но я не причащаюсь, поэтому думаю, что съесть на завтрак. Вытащила из-под колбас банку со шпротами, для утра, конечно, тошнотворно. А с учетом поста нормально. Утром лихорадочно привожу себя в порядок, пока вскипает чайник. Бегу на кухню, открываю холодильник, хватаю шпроты и понимаю, что-то не так. Держу в руке пустую банку с вогнутой внутрь крышкой. Ё-мое, он сожрал мои шпроты, осенило меня, какое блядство. Надо же. Но надежда, что папа оставил хотя бы одну шпроту, не покидает. Принимаюсь ковырять крышку, заглядываю в банку. Внутри банка оказалась девственной чистоты, даже без признаков масла, и все же, надежда меня не подвела. На дне лежала рыбка. Рыбка из картона, которой отец пририсовал зубастую улыбку, свирепые глазки, чешую, плавники, хвост. Папа никогда не был пошлым, и быть пошлым не умел. Я стояла на кухне в семь утра и смеялась. Да, лишилась завтрака. Представляла, как, съев шпроты, отец понял, что провинился и стал рисовать на картоне рыбку. Рисовал рыбку, вырезал ее из картона, тщательно вытирал банку изнутри, любовно укладывал рыбку на дно, давил на крышку, а главное, верил, что рыбка его извинит.
