Недавно мне захотелось найти Владу. Я замучила справочные службы, утомила поисковые базы, выучила наизусть базы данных небольшого провинциального города. Влада сменила место жительства, вместе с ним сменился телефон, и, скорее всего, она сменила фамилию. Но я все равно продолжала звонить ее бывшим соседям по дому, потом соседям по улице. Потом я звонила всем Владам. Наверное, своей настойчивостью я поражала этих спокойных людей, ведущих размеренную жизнь, которые и при междугороднем звонке могут сказать, перезвоните через пятнадцать минут. Почему бы и нет. Но они поразили меня больше. С каждым звонком не в ту квартиру я понимала, что реальности нет. На мою просьбу пригласить Владу к телефону, мне отвечали, здесь такие не живут. Здесь такие не живут, тоскливо повторяла я и стирала номер. Впервые за одиннадцать лет я мечтала о том, чтобы «такие» там жили. Не другие. Именно «такие». Бывшие дети, выплывавшие из монастырских ворот с горой подарков. Чтобы они уже где-то жили. Со своими детьми, с мужем или без, но «такие». Так я мечтала. Только проблема в том, что «таких» там действительно больше нет. Как и меня.
Настя сидела на полу, раскачивалась из стороны в сторону, плакала и монотонно произносила, я торт наполеон. Полтора часа она повторяла только одну фразу. Почти каждая наша ссора заканчивалась моим настойчивым предложением собрать вещи и уйти. Насте некуда было идти, мне некуда было отступать, я понимала, что вынудить ее поступить так, как мне хочется, можно шантажом. Можно было бы и не вынуждать, можно было обойтись и без шантажа, но шантаж действенное средство, решающее проблему в данную минуту, именно сейчас. Действенное средство для тех, кто собрался жить вечно, чтобы вечно пожинать плоды своих трудов. Если ты не хочешь меня слушать, тогда не живи в моем доме. Не пользуйся моими деньгами, не имей возможности говорить со мной, забудь о любви. Бесчисленное количество раз я выбрасывала вещи из гардероба. Настя плакала, упаковывала их в сумки. Долго, долго собирала вещи. Иногда мне хватало этого времени для того, чтобы прийти в себя, иногда нет.
Она никого не убивала. Не крала. Не предавала. Просто хотела поступить так, как считала нужным. Как разумный человек, она хотела быть свободной. Понимала она, что имеет передо мной обязательства, или не понимала, или уже не хотела понимать. Она хотела быть свободной. Всего лишь решать за себя, совершить ошибку или поступить верно. Она имела на это право. Как она может решать за себя, если мы живем вместе. Где же я в ее решении. Меня в нем нет. Если меня в нем нет, значит, нет и отношений. Я любила Настю и выгоняла ее. Раз от раза, с завидным упорством делала одно и то же. Во мне с детства жил страх остаться без дома. Для меня лишиться дома означало лишиться жизни, это наказание, несопоставимое с преступлением. Я привила Насте свой страх, он жил в ней, превращал ее в мою собственность, вынуждал делать то, что я хочу. Со временем она стала ненавидеть меня за это. Я тоже ненавидела себя. Я смотрела в ее сумасшедшие от ужаса глаза и думала, какое же я животное. Настя не знала, что за моим шантажом, за всеми истериками, за бетонной непримиримостью с ее свободой скрывается совершенная беззащитность и боязнь потерять того, кто мне дорог. Она умирала, не была собой, сходила с ума за мою возможность спокойно жить. Я вела себя так, как Вера, приносившая мне продукты. Да, Вера не любила меня, да, я любила Настю, только в сухом остатке ничего кроме необходимости любой ценой добиться собственного благополучия не выходило. Настя карманная любовь, я карманный предмет декора. Ни мне, ни Вере никто закладную на чувства человека не выдавал. Но мы, почему-то, считали иначе.
