Мы с Верой обсуждали ставший роковым для нас обеих вопрос взаимоотношений с людьми. Мы открывали наши шкафы, доставали скелеты, показывали их друг другу и говорили, не наша вина. Чаще так. Люди вступают в отношения потому, что хотят любви, ее не бывает много. Иногда удается выстроить настоящий дом, иногда вовсе ничего. Тогда уходишь, испытываешь вину перед тем, кто остался, он мается, он ругается, он сам не свой, но это его проблемы. Нашей проблемой всегда было сохранение собственного имиджа в собственных глазах. Мы всегда меняли краски на любовь и наоборот. Мы разменивали людей, они поставляли нам значимость и уверенность в себе, а мы поставляли им красивые сказки. Я бы оставила все так, скорее всего, оставила бы. Но когда тебя разменивают так, как ты обычно размениваешь, тебе становится не совсем уютно. Меньше всего мне хотелось верить в то, что меня разменивают. Оле тоже не хотелось в это верить. И Нате не хотелось. Всем скелетам в моем шкафу не хотелось верить в печальный финал после блистательного начала романа. И ни один скелет в шкафу Веры не хотел в это верить. Как и мы с Верой не хотели верить в то, что у нас в шкафах скелеты.
Какова валовая прибыль нашей фабрики. У нас нет прибыли на самом деле. Сколько бы ни было связей, какими бы они ни были, устали мы или нет, мы не выйдем отсюда здоровыми. Вера не выйдет здоровой, только она, как и я, не виновата в том, что кто-то готов обменивать восхищение на краски. Не виновата. И я. Мы совершенно невиновные фарцовщики. Мы упорно хотим любви потому, что мы не знаем, что такое любовь. Ну не наше это. Это ГДР.
Слушая пятисотую демку пятисотой талантливой группы, играющей рок, Настя обреченно сказала, что в России есть только один рок, в прямом смысле этого слова. Роковыми же для нее самой были три вещи, ее вес, ее позиционирование в обществе и взаимоотношения с матерью. Для меня роковыми всегда были другие три вещи, время, любовь и смерть. Мы прожили четыре сумасшедших года. У нашей совместной жизни была длительная предыстория, мы ядовито любили друг друга и нежно друг друга презирали. Мы совпадали во всем роковом, поэтому проблема веса Насти была тождественна моей проблеме ощущения времени, ее проблема позиционирования в обществе переплеталась с моим пониманием любви, а ее взаимоотношения с матерью логично разрешались моим взглядом на смерть. На протяжении четырех лет для меня ничто не существовало, никто не существовал, только Настя. Чем она дышит, что она слышит, что говорит, о чем молчит, где ходит, как себя чувствует, плохо или хорошо. Только Настя. Теперь, оборачиваясь назад, я почти ничего не вижу, думаю, надо же. Нужно ведь умудриться прожить четыре года в любви, да так, чтобы потом не помнить почти ничего. Нужно ведь суметь раздуть из искры любовный пожар, сгорать в нем добровольно и радостно, прокомпостировать всех настоящей своей любовью, и не помнить того, что было. Надо же.
