И вот она явилась – опять в лице моего отца. Дом нужно было достраивать. Друзья нанялись и тут же получили аванс. Они нашли свой клад. Беспробудно пили две недели, и наши доски растаскивались и продавались соседям.
Отец мой или не видел этого – или не умел сладить с ними.
По вечерам из родительской комнаты доносились диалоги:
– Я обнаружил гнилое бревно.
– Оно упадет и задавит Машу! Папа смущенно бурчал, что русский крепок на трех сваях: авось, небось да как-нибудь. Оправдывался, дескать, назад умен. Из маминого угла слышалось пророческое бормотание о том, что дом еще сгорит.
Я украсила стоящий напротив кровати трехстворчатый шкаф портретом Джимми Моррисона, так безвкусно погибшего в своей ванне от остановки сердца. Огромный плакат с Цоем висел у меня в изголовье. Как и вся философия Виктора, он был черно-белым.
– Маша, иди вынеси помойное ведро. Что ты навесила на шкаф? В Москве все стены испохабила и здесь… Живая энергия из космоса идет, а ты!..
И я тащусь по склизкой от дождя тропинке, продираюсь сквозь осыпающуюся за шиворот полынь высотой в человеческий рост. Из помойной ямы, как брызги, с карканьем разлетаются в разные стороны сороки. Вот уже и яичная скорлупа среди крапивы валяется. С неба льется мутный желтоватый свет, солнца нет. На мне брезентовая грязная куртка и резиновые сапоги.
Приближается Серый просить пол-литру. Этому хуже: с утра понять не может, где находится.
Появляется Степка, отец что-то с ними говорит, жестикулирует, бежит ко мне.
– Маша, поди Крёстную проведай! Жива старушка!
– Жива, еще как жива! – подтверждает Степка. – Она еще, рыбка моя, полвека протянет.
Я иду к старому, широкому в боках дому. Перед внутренним взором тянется череда образов: чердачная пыль в полосе света, бабушкины шляпы, корова в навозном море, звук волочащейся за мной лопаты по редким булыжникам дороги в купальскую ночь… Вместо генерала – пьяный Серый, с пяти часов добирается домой. И Крёстная! Ее рассказы будоражили и радовали.
Зашла в дом. Посередине комнаты стол, на нем застывшая недоеденная глазунья, рядом кошка. Подле стола стул с высокой спинкой, подобный трону с подлокотниками. А почему в нем дыра? Под дырой ведро. Пахнет мочой. Крёстная с годами походит на монархиню, проступают величественные черты. Хмурит брови, не припомнит меня. Я рассказываю: дескать, дом сгорел, отстраиваемся, «москвичами» зовут в деревне. Поначалу едва поддерживает разговор, но потом увлекается.
