Олежка постучал в дверь нашего дома около четырех. Кажется, это был вторник. Капризный вторник, как было принято называть его в нашей семье, хотя никто уже и не помнил почему. На улице было прохладно и ветрено, так ветрено, что завывания непогоды были слышны в доме. Накрапывал мелкий дождик. Температура снаружи, как сказала мне после обеда мама, опустилась до двенадцати градусов. Значит, вечером нужно обязательно протопить.
Олежка подкатил к самому крыльцу на своем дребезжащем велосипеде, слез с него, да так и бросил прямо у ступенек. Высунуться в такую погоду из дому да еще оседлать велосипед, для того чтобы навестить в принципе незнакомого тебе человека, мог только умалишенный. Со своим же велосипедом Олежка не расставался никогда. Он передвигался на нем даже зимой там, где это было возможно. Старый велосипед он нашел на одной из местных свалок, подобрал его и притащил домой. В то время их семья еле сводила концы с концами, отец не работал – только пил, мать появлялась дома все реже и реже. Так что о двухколесном стальном друге Олежке приходилось только мечтать. Мечтать и, конечно же, завидовать счастливым обладателям сего восхитительного аппарата, которые беззаботно рассекали на нем по пыльным деревенским дорогам. Сначала отец, как и полагается, отругал Олежку за то, что тот притащил в дом рухлядь с помойки. Но когда ближе к вечеру отец поднабрался, сердце его дрогнуло и пьяная мужская слеза скатилась по его колючей щеке. Он приварил раму, сменил шестерню, подкрутил кое-что, смазал цепь… в общем, Олежка, по его же собственным словам, разрыдался тогда вместе с отцом. Пожалуй, это был единственный эпизод в жизни обоих, когда налетевший вдруг порыв нежных чувств заставил их заключить друг друга в объятия.
Помню, когда раздался стук, я находился перед телевизором, пытался смотреть какую-то познавательную телепередачу про Хаборт. Хотелось спать, но я сопротивлялся. Мама в это время возилась на кухне, гремела посудой, которая в последнее время почти не использовалась в нашем доме. Я подумал, что, наверное, она протирает ее от пыли. Попытался вспомнить, когда последний раз видел, как она что-нибудь ела. Позавчера, горочка клубники с сахаром на чайном блюдце. Позавчера? Боже мой, неужели с тех пор у нее во рту не было ни маковой росинки? В дверях гостиной появилась мама. Она вытирала руки о полотенце. Я поинтересовался у нее, все ли в порядке, не случилось ли чего на кухне. Она кивнула головой: «Все в порядке, ничего такого не произошло». Я сказал, что слышал, как только что в нашу дверь кто-то постучался. Она снова кивнула, но теперь я увидел, что она улыбается. Мама сказала, что, должно быть, это ко мне. Ко мне? Я даже немного опешил. Я совсем позабыл о нашем с ней недавнем разговоре и не был готов к приему гостей. Я чувствовал слабость, хотелось спать. Даже язык с трудом ворочался в пересохшем рту. Я хотел было сказать об этом маме, но подумал, что это сильно опечалит ее. Не мне нужны были гости, гости нужны были ей. И ее можно было понять: одинокая женщина, которая много лет назад потеряла мужа и с тех пор твердо решила хранить ему верность до конца своих дней, обремененная немощным сыном-инвалидом и разрастающейся злокачественной опухолью, – ей хотелось, чтобы ее горе разделил хоть кто-то. Оказывается, для этого подходил даже юродивый Олежка. Мама повесила полотенце на спинку стула и сказала, что пойдет отворит.
