– Он что ж, правда ваш кум? – не удержавшись, спросил я шофера.
Тот ухмыльнулся.
– Может быть, и кум. Как мне его звать еще? Носатый? Детей мы с ним не крестили.
– Почему «Носатый»? – не понял я.
Он глянул на меня краем глаз, но я смотрел строго.
– А это по дочке его так повелось… гм, – пояснил он. – С дочкой у него плохи дела, это да. Сами небось заметили?
– Что? Она больна?
– Может быть, и больна. Да не той болезнью, что таблетки лечат. Говорили, что был грех… Да кто его знает? Тут ночь, темь. Он вдов остался, по покойнице тосковал очень, все могло быть. Только к дочери его потом стали лакомиться ходить всей деревней: дескать, еще спасибо скажи при своем уродстве. А она и рада. Он сквернавцев погнал, так она же сама за ними. Веришь, чуть не на цепь ее садил. А потом запер в хлеву, где были утки да куры. Но тут ему сон приснился, особенный такой сон, – возница хмыкнул громче, – что будто утка одна другой говорит: «А вот когда-де наш хозяин крякнет?» Он испугался да и вернул ее в дом, хе-хе. Так и живут с тех пор. Хотел еще сдать ее в клинику, да что-то боится.
– А он кто? – спросил я еще.
– Он? Он врач не врач, а так, фельдшер. Вот теперь литературу почитывает. Да много ли вычитает! Раньше нужно было думать, а не читать. Только что поделаешь, если она отродясь такая!
Он смолк. Я глянул на него – он все ухмылялся. Было видно, что анекдот с утками его самого смешил, как и вообще вся сальная и скандальная сторона истории. Я поразился и его жестокости, и бесцеремонности пред чужим горем. Русский народ, впрочем, все таков. И «темь», о которой вскользь сказал мой возница, им прекрасно известна и осязаема, и давно излюблена ими: разумеется, на свой лад. Да и что стал теперь наш народ, все отвергший, сам, быть может, отвергнутый, и где все лакеи, даже и господа!.. Но нет мне дела ни до их подлости, ни до их бед. Мы, впрочем, были уж у плотины.
По правилам переправа шла медленно, хоть никто, кроме нас, ни впереди, ни сзади не ехал: путь был пуст. Зато потом все полетело навстречу, мелькнул шлюз, снова зачернел лес, и вот уже знакомые улочки Городка, все в сугробах, завертелись перед глазами. Я указал двор и подъезд и отдал деньги. С крыш текло, но голос, нашептывавший в приемнике, обещал новый мороз к утру.
– Что же вы у него брали? – спросил я напоследок, подавив отвращение.
Мне все мерещилось какое-то недоброе дело: шоферы такси как раз стали промышлять тогда водкой.
– А керосин. Я у него храню: у него сараи большие.
