На запад, в сторону Варшавского шоссе, располагались болотистые места, иногда переходившие в твердь, а чаще в озера. С давних пор их густо заселили караси. Карасиный клев был хорош и по сю пору. Туда-то, подальше от дома Ш…, я и сговорил Петра съездить на рыбалку. Дедусь снял мне с чердака брезентовый тюк, обещая, что в развернутом виде он обеспечит нам надежную крышу, я прихватил к иным снастям бутыли три «змия», Петр тоже сделал свои запасы, и вот, загрузив все это в коляску «Ижа», мы с первой зарей умчались за карасями. Петр жал на газ так, словно за нами гнались черти: по его словам, это «освежало» его. Кто знает, может быть, это была правда. Вцепившись в его рубашку, с изумлением и радостью озирал я родную степь, казавшуюся недвижной, несмотря на бушевавший возле ушей ураган. Но и самая эта недвижность была лишь видимость: степь жила тысячью голосов, шорохов, звуков. Повернув голову так, чтобы ветер не оглушал меня, я слышал это общее движенье близ каждой травинки, словно разлитое в воздухе общее возбуждение, обещавшее еще усилиться к ночи. Мало знает о тайной жизни мира тот, кто не видал украинскую степь! Но вот мы приехали.
С удивлением и весельем вспоминаю я те дни. Мы разбили лагерь на месте бывшей беседки из тех, что понастроили тут после войны по всему лесу: теперь от нее остался лишь каркас – за тем, я думаю, что не мог пойти, как все прочее, на дрова. Это был толстый металлический штырь, когда-то составлявший остов постройки. К нему мы цепью приковали «Иж» и его же сделали одной из опор палаточных хором, которые тотчас же разбили. Бока их хлопали на ветру, но внутри было тепло и просторно: дедусь не подвел. В двух шагах заросли лесного ореха обеспечили нас удочками, и, словом, мы совсем уже изготовились достичь благую цель поездки, когда с окрестных озер к нам потянулись коллеги-визитеры. Среди приехавших стеречь поплавки нашлось, как водится, несколько девиц, на местный манер чернобрывых красунь. Не знаю, удалось ли в ближайшие два дня хоть одному карасю заглотнуть крючок. От пьяной одури я очнулся посреди ночи, с больной головой, без Петра (к утру он, впрочем, нашелся) и с забавным, в двух шагах от меня, человечком на корточках подле костра, который он сам, судя по всему, и развел. На мой стон он поглядел с жалостью и вздохнул. Я не удивился бы, окажись он Водяным, а то и самим Паном с картины Врубеля, на которого был сильно похож. Однако, как после я узнал, это был не Водяной, а знаменитый Копченый, вечный житель карасьих прудов, здесь, по слухам, даже прописанный приятелем-милиционером (а Копченому весь мир был друг). Свое прозвище он получил за странный способ гигиены, принятой им. Он становился у костра с подветренной стороны и так стоял, временами повертываясь, с час, мыться же избегал совсем, несмотря на обилие вод, и считал дело это глупым и накладным. Впрочем, его водобоязнь на том кончалась: он был смирнейшей и тишайшей в свете тварью, давно давшей обет Ямы и Ниямы, а потому не вкушавшей и карасей, а только орехи да лесной мед (леса были бортные). Признаюсь (хотя с неохотой), что в ту ночь он мне сильно помог, вскакивая и держа меня всякий раз, когда я шел «искать ножик», как Том Сойер с Джо Гарпером в бытность свою пиратами.
