Однажды ночью ему приснилось, будто он очутился в совершенно чужом месте — посреди пустынного ландшафта, в лучах мертвого солнца, линия горизонта была далеко-далеко, земля сплошь в мелких камнях и засохших обрывках растений. Белесое слепящее марево повсюду — и в каменистой пустоте, и в глубинах небес. Среди света и пустоты он вдруг услыхал — или почуял — как что-то ползет вслед за ним. Судя по шуму движений, что-то большое, неуклюже-бесформенное. Он ускорил шаги, побежал, но это был бег на месте, ни он, ни земля не сдвинулись ни на миллиметр. А оно приближалось. Судя по шуму движений, оно было покалечено, тащилось неравномерно, рывками — из-за увечья, время от времени камни катились вниз и падали куда-то. Он чуял, что будет настигнут — рано или поздно увечная туша доберется до него и протянет к нему свою увечную грозную конечность. Ноги его работали, вверх-вниз, вверх-вниз, точно механический велосипед, пот заливал глаза, густая и тяжелая, как свинец, яркая, текучая, ровно сияющая мгла сомкнулась вокруг него, сдавливая грудь и все тело, будто панцирь улитки, впаянный в камень, вплавленный, неподвижно окаменелый; вот его и настигли.
* * *
Когда он вошел, девчушка сидела на полу с деревянной куклой. Она выросла и изменилась, и волосы отросли, были теперь до плеч, белые и густые, но нечесаные и с виду грязные — похоже, смотрели за нею не слишком заботливо. Она взглянула на него: детский взгляд — темный, синий, болотно-синий, широко открытый и темный, Товит мог проникнуть в самую его глубину, до дна, и взгляд ребенка тоже проникал в него, в самую его глубину, до дна, взгляд-близнец, точь-в-точь как у матери, казалось, это умершая сверлит его глазами, широко открытыми, ясными, неподвижными.
И тогда что-то в нем перевернулось, что-то кольнуло глубоко внутри. Что-то поменяло положение, переменилось. Что-то сломалось. Взгляд ребенка проникал в него, прямой, широко открытый.
Волосы отросли, и одновременно с этим личико изменило форму — стало удлиненно-овальным, совсем как у той, что умерла, только шире у висков и уже в скулах, как у него. Голова — как его собственная — казалась великоватой для хрупкого тела. Но в ней чувствовалась какая-то прелесть, какое-то изящество и чистая белизна, при том что была она грязная и сидела на полу.
Впрочем, грязь была повсюду. Он заметил, что в его отсутствие вообще многое изменилось. Отец вроде бы остался таким же, разве что чуть постарел. Сама усадьба и скотина тоже выглядели по-прежнему. Внутри дома — вот где едва ли не все стало другим: обветшало, пришло в запустение, буквально все. Мать на себя не похожа. Совершенно другой человек, как он обнаружил на следующий же день, — обнаружил, что бросить ее одну с годовалым ребенком означало взвалить на нее воистину непосильную ношу. Мало того, что внешне она вдруг стала такой трясущейся, серой, седой. Она как бы сломалась внутри и сдалась. В ней больше не было отклика. Осталась только оболочка.
