Эсперанса вскинула голову, сдерживая плач.
— Как все произошло? — расспрашивал Фройлан.
— Он свалился. Нелепый случай... Чего только не бывает. Стало быть, такова воля божья: чему быть, того не миновать.
Он читал на их лицах немые вопросы: "Свалился? Откуда? Каким образом?" И простодушно рассказал им, разглаживая сутану у себя на коленях:
— Он вышел на балкон, который нависает над улицей Десампарадос. То ли он слишком перегнулся и его туловище перевесило, то ли облокотился на железные перила балкона и они не выдержали, а может быть, увлек их за собой при падении... Этого мы точно не знаем.
— Но он... — начала было Эсперанса.
Но Фройлан перебил ее, тихонько вставая:
— Святой отец, нет ли здесь телефона?
— В соседней комнате, — не задумываясь, ответил пастырь и продолжал, обращаясь к Эсперансе: — Когда я пришел в пункт "Скорой помощи", он уже не мог говорить.
И увидел в покрасневших глазах Эсперансы вспышку безумного предположения.
— Он был еще в сознании. Каких-то несколько минут. Но я успел отпустить ему его грехи.
— Вам известно было... Не знаю, известно ли вам было, что Вентура жил...
Рука священника опустилась на ее кисть, и он несколько раз ласково похлопал по ней, словно хотел сказать: "Дочь моя, не будем говорить об этом".
Но Эсперанса не успокоилась:
— Отец мой, та женщина, наверное, тоже была с ним...
Пастырь утвердительно кивнул головой.
— Как же вы могли отпустить ему грехи?..
Ведь эта женщина не была его женой.
Лицо францисканца помрачнело. Он смотрел на нее в упор, внимательно, пристально. У нее вдруг промелькнула мысль: "Вентура", — потому что одно время Вентура тоже смотрел на нее так.
Наконец священник снова заговорил:
— Да, я отпустил ему грехи. Я спросил у него:"Вы каетесь во всех своих прижизненных грехах?"
Он пристально, широко раскрытыми, разумными глазами смотрел на распятие, которое я держал в руке. "Поцелуйте крест", — сказал я. И почувствовал, как этот человек, который уже не мог говорить, сделал над собой нечеловеческое усилие, чтобы прикоснуться к распятию...
А эта черствая женщина хотела навязать свою волю самому господу богу. . Он повернулся к покойнику. Когда денница еще только занималась, в печальных глазах умирающего было столько скорби, они так много хотели сказать ему. Он сделал отчаянную попытку заговорить раз, другой... прежде чем смирился. Наверное, у него была закаленная душа: он смирился с тем, что ему уже никогда не суждено будет высказать то, о чем он еще, очевидно, мог думать или чувствовал. И горячая слеза — пока еще не слеза смерти, а слеза, выжатая последним раскаянием, — навернулась ему на глаза.
