...
2 февраля 1998 года
Через два дня мне пришлось оставить ее в Белу-Оризонте… несмотря на то что она стала понемногу оттаивать. Я должен был отправиться в Пернамбуко и вернуть взятую напрокат лодку. Как всякий турист, я снял ее на неделю. Не стоило возбуждать даже малейшие подозрения.
Затем я поехал в Вашингтон, где, как предполагалось, должен был корпеть над книгами в Библиотеке Конгресса. На мою почту пришло полтора десятка сообщений.
Голова раскалывалась. Я провел день, лежа в темноте. Причиной этому были не только перепады давления в полете. Когда я впервые летал после уточнения своего диагноза – это был короткий полет в Рим, – то думал, что умру в самолете. Недаром врач не советовала мне летать. Впрочем, и не запрещала. Что, если это спровоцирует рост опухоли?
Но доктор ответила, что этому нет никаких доказательств. Неизвестно, вызовет ли это рост или кровотечение опухоли. Сама она предпочла бы, чтобы я не отрывался от земли.
Она никогда не отвечает определенно. Хотя обладает энциклопедическим знанием болезней мозга и злокачественных опухолей. Когда я подбиваю ее говорить на абстрактные темы, она мгновенно оживляется: о радость – говорить на своем уровне с таким же, как она, доктором философии, хотя области наших наук весьма далеки друг от друга. Но спроси ее о чем-то практическом, например, о моем состоянии, и она мгновенно мрачнеет, словно я пытаюсь ее на чем-то подловить.
Я решил не упоминать о моей анапластической олигодендроглиоме (какая восхитительная белиберда!) кассирам авиакомпании при заказе билетов на самолет. Я, естественно, сгорю от стыда, если потеряю сознание прямо в воздухе, но, как говорится, волей-неволей дело нужно делать. Я читал о гражданских исках против пассажиров, имевших глупость признаться в наличии подобного недуга. Эти судебные дела кончались одинаково: несчастным запрещали подниматься на борт.
Итак, я лежал в затемненной комнате вашингтонского отеля, после того как дело было сделано, и боялся одного: что голова вот-вот лопнет. Ничего, обошлось.
На следующий день я не стал никому перезванивать. К тому времени, казалось, все забыли, что вообще мне звонили. Все, если не считать дорогой старушки Патрисии, которая предполагала, что я слишком расстроен, чтобы говорить по телефону. Официального заявления пока еще не было.
– Но никто больше не говорит о спасении и поисках. Говорят о том, как бы поднять тело. Не более того.
В голосе звучали нотки возбуждения, типичные для тех, кто пересказывает неприятные новости, почти их не касающиеся.
