ничего не светит… – он опять замолчал, начиная задыхаться от гнетущей тишины. – …Такого лидера, которого бы слушали с таким же вниманием, как вы слушаете меня…
И он улыбнулся – лоб распрямился, губы смущенно поджались, и глаза хитровато прищурились, казалось, он подмигнул кому-то – великолепным профессионалом был Олег Николаевич, что ни говори, знал свои сильные стороны и умел пользоваться ими в нужный момент, – и зал расслабился, и вздох облегчения волной прокатился по рядам, и посветлели лица. Александр Николаевич привычно погладил совсем уже белую бородку. Элеонора Александровна заглянула в зеркальце – всё ещё хороша, несмотря на возраст (Чернышев имел слабость к блондинкам). Алекс Б. – то ли правозащитник, то ли лидер российского давно уже отъехавшего в дальние страны еврейства, «засланный казачок» – завертелся, оглядываясь, чтобы понять, как реагировать. Писатель С.-Л., сидевший в подчеркнутом отдалении-отделении от всех остальных, пощипывал мушкетерский ус, сначала согласно кивал, но затем возмущенно вскинул непокорную голову с серыми останками некогда приятной шевелюры: «Как это нет вождя?!»… Зал был в его – Чернышева – руках.
Потом он говорил спокойно, убедительно, кратко, не исчерпав даже своего пятнадцатиминутного регламента, но успел сказать много: о необходимости поиска лозунгов, адекватных настроениям и ожиданиям масс – привел пару примеров, и зал впервые разродился аплодисментами, довольно-таки энергичными, – об умении учиться у своих идеологических противников и политических врагов изворотливости, определенному популизму и даже демагогии – для победы годятся все допустимые средства (к недопустимым отнес доносительство, сотрудничество с «органами», предательство, подкуп) – здесь зал недоуменно затих, но поднял голову, как бы очнувшись от глубокой дремы, старичок, сидевший сбоку, не в рядах амфитеатра, а на стульчике около левой стены аудитории BU на пятом этаже, где проходила конференция. Чернышев давно обратил на него внимание. Было нечто знакомое в чертах его лица… Старичок сидел, облокотившись на толстую сучковатую палку, опустив голову на руки, лежавшие на массивной голове какой-то птицы, венчавшей эту палку. Глаза его были полузакрыты, на лице блуждала тень полуденного сна фавна. Вся эта говорильня его демонстративно не интересовала, и складывалось впечатление, что он зашел сюда случайно – погреться и – пригрелся, задремал. Но тут он проснулся, взгляд налился осмысленностью и заинтересованностью: так старьевщик оживляется, вытаскивая из кучи хлама приличную шмотку.
