Бабушки вспоминают что-то еще, про толстую тетю Раю, про Кольку, спорят: а я тебе говорю, он женился на ней потом, вспоминают уже для самих себя, Нина снова отключается, но руки почему-то печатают, печатают свое, вскоре она с удивлением перечитывает написанное, после слов «лопата», «снежки» проступает совсем другой текст: «я бы вот что спросила тебя / на нашей неблизкой встрече / я бы вот что / милый /куда деть эту вечность / где взять силы / десять лет твоего лица / куда эти шорохи / ветки, бормотанье дождя-чтеца / как быть с приданным /вечной невесты / твои слова / как убить / но мне легче забить на предательство / на неверность /неудачные развороты судьбы / лишь бы ты был былбылбылбы». Какой кошмар. Она стирает все быстро-быстро. Чтобы бабушки не заметили. Чтобы выскочить из приступа графомании поскорей. Отправляет дочке первую порцию бабушкиных рассказов, в компьютер вставлена флэшка, на даче работает Интернет – получает почти мгновенный ответ: «Спасибо!!! Еще!»
Молочка принести? И давай палец помажем. Это мама. Небо еще немного потемнело, и видно уже не одну луну, но и звезды, огромные, совсем тихо. Птицы уснули и кузнечики. Бабушки тоже идут наконец спать, но свет еще долго не гаснет в их доме.
Нине что-то не хочется в комнату, и так она слишком долго там пробыла. Глядит в невидимый замерший сад и незаметно подчиняется тихой теплой ночи, ее покою. Улыбается блаженно: две недели беспримесной, чистой благодати были подарены ей – потому что каждый оказался при своем. Бабушки возвратились в бодрую зрелость, полную сил и таких понятных забот о еде, цветах, грядках, единственной дочке и любимой племяннице, она – в детство, нерассуждающее, благодарное, и никаких преград. Никого лишних. Кого надо учитывать, за кого извиняться, краснеть, кого терпеть – ни детей, ни мужей – первозданность. И еще целая неделя такая же! впереди.
Она стоит на крыльце и понимает: ноге легче, на нее уже можно наступать, стоять двумя ступнями, Нина поднимает глаза. Звезды. И странный холод от них. На лицо тихо сыплет послевоенный снег, ледяной, спокойный, немного влажный. Значит, не надо больше плакать – лицо и так уже мокрое, значит, все уже хорошо.
Лопату пришлось украсть. Это была уже вторая, первая, со скитского огорода, сломалась после нескольких сильных ударов. Возвращаться в скит было далеко, и мальчик поспешил к дачам.
Рассмотрел в щель крайний участок, явно жилой – возле дома на веревке сушилось белье. Но на самом участке сейчас никого не было. Сарай располагался очень удобно, недалеко от дорожки, ведущей к забору. Он встал на высокую кучу песка, высыпанную возле калитки, легко перемахнул через забор и бесшумно скользнул к сараю. Лопата – заслуженная, с истертой до блеска деревянной ручкой, серебристым сияющим штыком, стояла прислоненная к стене, точно нарочно поджидая его. Было по-прежнему тихо, и он не выдержал, заглянул внутрь, в полутьму – здесь стояли грабли, тяпки, ведра, на стене висели инструменты, правее на низком верстачке в ржавой консервной банке лежали новенькие гвозди. Он вынул сколько уместилось в руке, ссыпал в карман. Вернулся к забору, перебросил лопату, влез на вишню – она неприятно захрустела, – спрыгнул вниз. Гвозди остро и холодно царапали бедро, он придерживал их свободной рукой.
