— А правило такое — не темнить. Говорить и действовать в открытую. И только так. Я ненавижу людишек, которые знают, чего хотят, и не удовлетворяют свои желания, даже не осмеливаются заговорить о них. Когда я спрашиваю: «Что ты хочешь, Джо?», — ты должен ответить. Просто скажи, что именно ты хочешь. Понимаешь меня?
— Да, понимаю, Перри, конечно.
— Отлично. — Лицо Перри постепенно смягчилось, он улыбнулся, отпустил Джо и уселся на краешек кровати, не сводя с него взгляда. Их глаза встретились.
— Теперь говори. Скажи, чего ты хочешь.
«Кретин, ублюдок, — твердил себе Джо. — Скажи что-нибудь, открой рот, ты что, язык проглотил? Настолько отупел, что не знаешь, чего тебе надо? Говори что-нибудь, неси все, что в голову взбредет, только говори…»
— Я… я думаю, мне… — Джо сморщил лоб, закрыл глаза и вдавил подбородок в грудь, словно то, что он хотел, было спрятано где-то в животе, и он старался усилием воли извлечь его оттуда.
— Ну говори, — подбадривал его Перри, — любое желание.
«Нет, я безнадежный идиот, Боже мой, — думал Джо. — Я же просто сопливый недоносок».
Он вобрал голову в плечи, желая от души, чтобы она провалилась в желудок.
Когда он открыл глаза, он был почти уверен, что Перри уходит. Но встретил доброжелательный, как и прежде, взгляд. Пожалуй, сейчас Перри смотрел на него даже с большим участием.
— Что же ты молчишь, Джо? Говори.
— Я вот что думаю, Перри. Я просто болван. Глуп как пробка. И в кого я такой уродился? Слова путного сказать не могу, и мозги у меня набекрень.
Джо рассмеялся, хотя ему было не до смеха. Он чувствовал, что между ними выросла глухая, толстая, высокая стена непонимания. Ее надо было разрушить, и он таранил ее своим смехом. Но его усилия были тщетны. Чем больше он смеялся, тем толще она становилась.
Внезапно он представил себе такой пейзаж: белый камень на могиле Салли Бак, пустой, без надписи. Воображение быстро подсказало, что следует изобразить на камне — собственную глупую рожу. Теперь все в порядке, можно и передохнуть, снова вернуться к Перри.
— Я вот думаю, — он с удивлением прислушался к собственным словам, — что я так всю жизнь буду мыть посуду, а мне ее все будут подтаскивать и каждый раз все больше, а я все мою, мою…
— А дальше?
— Потом приду сюда и посплю, потом опять примусь за мытье, а потом…
— Что потом?
— Потом я… — Он вытянул ладонь вперед, словно ощупывая еще непроизнесенное слово.
— Так что же потом?
— Потом я умру.
«Черт возьми! Что же за стена между нами? Я сломаю ее! Разобью! Разнесу!»
