Сувенирную химерку привез мне отец из Парижа и сфотографировался с нею на вечеринке, подперев рукой подбородок; после инфаркта, еще не закурив, еще колеблясь между Хароном и рюмкой коньяку и сигаретой, которую затачивал потом о края каждой пепельницы, что расставлены были во множество по дому.
Я тащила отца куда-нибудь поколобродить, он тормозил, из футляра, похожего на помаду, доставал круглую таблетку валидола, клал под язык и тут же доставал сигареты, я люблю эту смесь крайностей в запахе. «Нельзя мне», — говорит и подмигивает, а я: «Не печалься, можно, я ни секунды без тебя не останусь жить». Хотя я и представляла себе иногда ночью, что когда-нибудь вдруг с отцом что-нибудь… нет, такой ужас, зажмуривалась в темноте перед словом, не будет этого, я одним своим страхом его от этого удержу…
Ничего, ничего, все в порядке.
Двадцать лет назад я поступила на работу в газету «Советская Эстония». Ты всплеснул руками, завертелся, почти взлетел: «Что теперь будет с твоими стихами?!» «Ничего. В каждом человеке заложен хоть один процент холуйства, его нужно где-то растратить, чтобы не садиться с ним дома за письменный стол».
С Сережей Довлатовым играли на «летучках» в буриме. Не смогла сообразить рифм к «чересчур» и «бюст». Слова вышли из редакционной истории: в партком легло заявление на нашу коллегу Линду Лунге она, написано, так морально разложилась, что воняет, и мужчины, написано, непроизвольно сразу хватают ее за грудь. Зам, редактора наложил резолюцию: «За отсутствием у Лунге груди, дело прекратить».
Да, он хороший, соглашается Довлатов, и, главное, интеллигентный: если его выгонят из редакции, ни один ЖЭК не возьмет его к себе слесарем-водопроводчиком.
Сережа сдал в издательство книгу прозы. Ему велели стюардессу перевести с международных линий на местные так персонажу будет спокойнее. Сережа говорит: «Ничего. Все в порядке. В крайнем случае начну писать стихи».
У меня окно в окно въехали в дом напротив новые соседи, муж и жена.
Муж отказывается вешать занавески, все время отнекивается. Потом согласится, жена отгладит их, встанет на цыпочки, вытянет ровно, а он опять передумает. А она боится высоты.
Тогда она надела желтый пеньюар, поставила на ночной столик розы и легла умирать, потому что не может так больше жить.
Но он ничего не знал о ее смерти, сидя на кухне за яичницей.
Она постанывала и покрикивала, затихала, прислушиваясь к ответам, но радио у него играло громко, что поделаешь.
