Мой отец встретил Самойлова в Союзе писателей, отвел в сторону:
— Пожалуйста, чуть осторожней с ней… Она ранимая, легко впадает в отчаяние, ей больно… Ваше письмо…
Давид Самойлов взревел:
— Чушь, Скульский! Болтаете! Если страдает ваша Леночка, то и хорошо, пусть сидит дома, рожает детей, а за смертельное занятие наше не берется. Вы бы еще ее к психиатру сводили — там витаминов дадут.
Поссорились. У Самойлова вышла новая книга. Послала ему письмо, потом свою рецензию. Ответ:
«Спасибо, милая Лена, за доброе письмо о моей книге. Истинный поэт не держит зла. Думайте о смысле (стих у вас есть), и все образуется. Копанье в себе и излишняя „тонкость“ кощунственны особенно в наше время всеобщего инфантилизма и абракадабры (т. е. стихов для себя, навязываемых другим). Не верьте похвалам, пока сами себя не похвалите. Спасибо вам за статью. О себе судить невозможно, но вы уловили одно из моих намерений свести концы с концами, что получается все реже. Ваш доброжелательный тон и манера, в какой написана статья, очень меня тронули. Давно хотел написать вам, чтобы не спешили с третьей книгой. Она самая опасная. Каков в ней поэт предстал, таков он и есть. Репутация утвердилась. Потом очень трудно избавиться от нее и внутренне, и внешне. Многим так и не удается. Привет вашему отцу. Ваш Д. Самойлов».
Молчание собеседника вялый аргумент в споре. Не знаю, что бы сказал теперь Давид Самойлович о наевшемся страдании. Теперь, когда им сведены все концы с концами, строчки нагнали, поравнялись с судьбой.
Не знаю, что бы сказал теперь ты, что бы сказал теперь мой отец, насытившись.
Вам там виднее, но ваше знание не трогает нас.
Тогда же твои стихи были положены на музыку и стали популярными песнями. Что-то в этом поветрии вызывало брезгливость, как если бы в парке предавалась страсти пожилая пара. Ты не замечал, а писал пьесу с каким-то ортопедическим названием «Существа».
Мы с тобой могли поехать на Всесоюзный семинар молодых литераторов, но тебе в последний момент стало противно, а я бы рада, но меня Москва не пропускала. Секретарь нашего Союза, худой, как карандаш, но с мягким, хорошо смазанным, чтоб не скрипело, голосом Яак Йыэрюйт, сказал московскому военно-морскому (из жизни пограничников) писателю Шорору, что если меня не примут, то Эстония вообще откажется от участия. А мне Яак шепнул: «Не тревожься, это просто казус белли, пора…»
У меня постоянно кружилась голова и тошнило. Внутри меня поселился аквариум, его нужно было беречь он из стекла, лучше не двигаться.
