— А что в нем плохого?
— Не модерновый, такие теперь не носят, — говорит она. — Это стариковский галстук. — Она протягивает руку и преспокойно вытаскивает его у меня из джемпера, чтобы как следует рассмотреть. Потом покачивает головой и, приплясывая, прищелкивая пальцами, снова начинает кружиться у станка.
Я засовываю галстук обратно.
— Какой же, по-вашему, галстук я должен носить?
— Ну, такой узенький, — словом, модерновый. Их полно в магазинах.
— По мне, так пусть бы они все в магазинах и остались. Я даже в гробу такой не надену.
— Ну, если вы хотите походить на своего дедушку...— говорит она.
— На пижона я, во всяком случае, походить не хочу... И что вы все приплясываете, неужели не можете постоять спокойно? Этак у вас скоро будет пляска святого Витта, если ее уже нет.
Фёбе замирает, выпятив свою очаровательную грудь, и тоном герцогини произносит:
— Если вы намерены оскорблять меня, мистер Браун, то лучше покиньте помещение.
Я с улыбкой отхожу от стола и бросаю ей рулон чертежей.
— Снимите-ка мне с каждого копию, ладно?
— К какому сроку?
— Когда вам будет угодно, но только чтобы все было готово через десять минут.
Немного погодя я вижу, как Фёбе выходит из копировальной, и устремляюсь туда, чтобы застать юного Лейстердайка одного.
— Послушай, Колин, ты знаешь эту хорошенькую брюнетку из машинного бюро? Ее зовут Ингрид Росуэлл. — Лейстердайк кивает. Он знает всех. Он из тех молокососов с пухлыми щечками, к которым женщины почему-то питают особое пристрастие — то ли в них просыпается материнский инстинкт, то ли что другое. Я вынимаю из кармана записку. — Можешь передать ей это?
Он ухмыляется.
— Подумаю. — Берет записку и кладет ее в карман.
— Но ты понимаешь, что я имею в виду. Чтоб все было шито-крыто.
— Ясное дело.
На душе у меня неспокойно, когда я расстаюсь с ним. Теперь еще кто-то знает о моей тайне, и, если Ингрид даст мне от ворот поворот, я буду выглядеть весьма глупо.
Ответа можно ждать только после обеденного перерыла. В столовой мне удается поймать взгляд Ингрид, и она как будто даже улыбается, но тотчас отводит глаза. Часов около двух Фёбе проходит мимо, бросает мне на доску письмо и во всеуслышание объявляет: «Тут одна девица из машинного бюро просила вам передать». Я опускаю голову и упираюсь лбом в сцепленные руки. Минуты две я сижу так, не смея выпрямиться, — наверняка все вокруг слышали. Жду, чтобы у меня перестали гореть щеки, потом исподтишка озираюсь по сторонам и вижу, что все вроде бы заняты — каждый своим делом. Сую письмо в карман и устремляюсь в туалет, чтобы вдали от всех прочесть его. Я так волнуюсь, вскрывая конверт, что у меня трясутся руки.
