– Что ты, Таня, что с тобой? – встревожился я.
– Папа буянит! – проговорила девочка сквозь слезы.
Я посадил ее на колени, стал гладить по голове и утешать, как мог.
Девочка была в сильном нервном возбуждении и никак не могла успокоиться. Тотчас соскочила с колен, выбежала из комнаты, но чрез несколько минут вернулась снова, на этот раз радостная, вся сияющая.
– Папа не буянит! – объявила она, улыбаясь сквозь слезы.
– Ну, вот и отлично! Посиди тут, а потом пойдешь!
Но девочке не сиделось. Она снова убежала и возвратилась уже в слезах.
– Папа опять буянит! – проговорила она.
Я вышел на кухню.
Захватив женину кофту, Петр Дементьич, ругаясь и грозя кулаками, порывался уйти. Лизавета Емельяновна не пускала его. Я ввязался в ссору, стал уговаривать хозяина, просил, убеждал, указывал на болезнь жены…
Он молча выслушал меня, бессмысленно скосив глаза, и в заключение попросил двугривенный…
Смерть новорожденного положила конец пьянству. С утра Петр Дементьич ушел куда-то, пропадал целый день, а к вечеру пришел трезвый и принес гробик. После жалобного детского крика, наполнявшего квартиру, вдруг наступила тишина. Присмиревшие дети жались друг к дружке и боязливо посматривали на стоявший под лампадой в переднем углу гробик, из которого выглядывало спокойное, синевато-бледное лицо маленького страдальца.
Петр Дементьич с особенным усердием стучал молоточком, словно усиленной работой пытаясь отогнать тяжелые думы. Лизавета Емельяновна что-то сосредоточенно шила, слегка покашливая. Во всей квартире царила давящая тишина.
На какое-то замечание мужа я услышал, как Лизавета Емельяновна ответила голосом, дрожащим от слез:
– Ах, Петя, Петя!
В этом было все: и упрек, и жалоба, и крик измученного, наболевшего материнского сердца…
Петр Дементьич, как бы в ответ, только сильнее стукнул молотком.
В начале лета я получил урок в провинции и оставил своих хозяев. При прощанье Петр Дементьич, многозначительно подмигнув, сообщил, что, кажись, опять «того». Да оно и так было заметно: на Лизавету Емельяновну смотреть было страшно.
Она сделалась еще раздражительнее, но по-прежнему ходила на фабрику, принося даже в складках одежды запах табаку, мельчайшими частичками которого бедной женщине приходилось дышать в течение двенадцати часов в сутки.
Совершенно незаметно прошло лето. Как ни жаль было расставаться с южной природой, а пришлось ехать в Петербург и снова начинать скитальческую жизнь «интеллигентного пролетария».
