- Котловая мучка-то? - продолжал наседать Стас. - То-то я замечаю, что у нас такой жидкий борщ. Картошка отдельно, капуста отдельно, свекла отдельно, горячая вода отдельно - связи нет. Нет, потому что нет подболтки. А ее вот куда пускают эти чародеи!
Гостьев разлил на плиту остатки теста, присел перед топкой, пошевелил угли, расколол штыком остатки доски от лавки, которую он пустил на дрова, наступил ногой, переломил палки и швырнул их в топку. Сухое дерево затрещало, запылало, а огонь загудел.
- Ай да чародей! - нажимал Стас.
- Пошел ты, знаешь, куда… - зло наконец процедил Гостьев. Он наклонился над плитой, приподымая штыком оладушки, чтобы под них хорошо подтекло сало. - Попросил бы по-людски…
- Что-оо? - протянул Стас. - Попросил бы? - Он подошел к миске, подождал, когда Гостьев сбросит поверх оладушек шкварки, и, когда Гостьев сделал это и поставил миску на угол плиты, Стас взял миску и выдернул из-под горки хорошую, уже не горячую, а в меру теплую оладушку и стал ее есть.
- Поставь! Поставь на место! - не сказал, а как-то зашипел Гостьев, задыхаясь, что ли, от неожиданности.
- А что, это для раненых? - наивно спросил Стас, делая вид, что готов поставить миску, если услышит, что оладьи и правда пеклись для раненых.
- Не суй свой нос… - начал было Гостьев.
Но Стас достал новую оладушку и протянул ее Андрею:
- Андрюха, что за чудо! Что за чудо! Как будто бы для генерала. А может, мы уже и генералы? - Стас посмотрел на свои солдатские погоны, растрепанные лямки вещмешка. - Ешь, не стесняйся. Это оладьи из твоей нормы подболточной муки за фронтовых дней десять. Каждому солдату полагается, кажется, пять грамм муки на подболтку в сутки.
Несколько оладушек стало подгорать, и Стас крикнул на повара:
- Мешай! Мешай! То ееть, переворачивай! - он озабоченно смотрел, как повар переворачивает оладушки. - Если от великого до смешного один шаг, то от поджаренного до горелого один миг!
Гостьев шагнул к Стасу и, замахнувшись штыком, крикнул зло и глухо:
- А ну, поставь, не то!.. Поставь, тварь!
Стас смигнул, сощурился, осторожно поставил миску, даже подвинул ее от края, чтобы не опрокинуть, снял с плеча автомат, отступил, чтобы приставить его к стене, и пошел на Гостьева.
- Так это я тварь, а не ты? Ах ты гаденыш! Ворюга! Ты еще этим махаешь? Фриц ты поганый! Я тебе сейчас устрою детский крик на лужайке…
Гостьеву, конечно, не следовало замахиваться этим фрицевским штыком, тут уж любой не сдержался бы: пойманный за руку вор поднимает на человека немецкий штык! Где? На фронте! Грозит тому, кто только что пришел из первой траншеи. Кто час назад отбивал атаку немцев, третью за день! Из-за этих атак они и израсходовали гранаты, поэтому-то и оказались здесь, чтобы получить их. И впереди было неизвестно, полезут снова или не полезут немцы. И если полезут, то сколько в роте будет новых раненых и убитых, во время немецких атак рота потеряла человек тридцать. Из этих тридцати - двенадцать человек убитыми. А тут этот Гостьев не просто ворует у роты подболточную муку, да и сало тоже, наверно, а еще замахивается немецким штыком! Такое Гостьеву проститься не могло.
