Скромности и благородству быстро одевшейся Лели не было границ. Выходя, она душевно пояснила ошалевшему от всех этих утренних пробежек администратору:
— Это я в знак протеста. Так я протестую против нашей научной нищеты. Меня тут для одного московского телеканала снимали. Скрытой камерой, если ты, негодяй, конечно, понимаешь, что это значит… Так что, — снова по-змеиному зашипела Леля, — не болтай по городу лишнего: нос отломаю, ухо отъем!..
* * *
Новое любовное увлечение подкралась к Ниточке тихо и незаметно. Оно закрутило девушку, как вихрь зеленоватой, березовой, приятной на вид, но все-таки сорной пыльцы, а после стало укалывать тысячью и тысячью острых речных брызг…
Иногда это любовное увлечение вызывало досаду, однако чаще — унося из Романова прочь — кружило над землей, а после с легким звоном, как хорошо надутый мяч, о землю ударяло.
Ниточка и приезжий стали встречаться в городе, напрашивались на заволжские ночные дежурства. Однажды случилось им ночью дежурить на Романовской стороне…
Запершись в медицинском кабинете — благо доктор за реку ездил нечасто, — они сперва поговорили об эфирном ветре.
Но внезапно тела их, словно став эфирными и вылегчившись до невозможности, сами собой притянулись друг к другу. Причем изнутри (так показалось Ниточке, так показалось и приезжему) тела засветились, даже засияли…
Горит настоящий эфир или кипит, если его подвергнуть термической обработке, — сказать про это пока нельзя.
Но то, что ставшие на час эфирными человеческие тела дрожат крупной дрожью и свободно перетекают из одного в другое, а потом, возвратившись к себе, одновременно остаются частицами в другом теле, — это забравшимся в медицинский кабинет стало ясно сразу…
После объятий, острых ласк и неожиданных поз Ниточка несколько минут не могла произнести ни слова.
Приезжий тоже помалкивал. Потом сказал:
— Прям дух захватило… Может, рванем отсюда?
— Нельзя, мы же на рабочем месте… И потом… Чем тут плохо? — Ниточка, до этого лежавшая на узкой медицинской кушетке свернувшись калачиком, легла на спину, потянулась, положила руку под голову.
— Тут лучше, чем везде, — сказал приезжий и в свою очередь потянулся к кушетке. — А знаешь, странное дело… Мне все бунтовать хотелось, а теперь — хрен с ним, с бунтом!
Вихрящиеся, розовато-белые и теперь уже не так плотно связанные со светозарным эфиром тела еще раз напряглись, потом, слабея, успокоились.
Вскоре Ниточка и приезжий — оба на левом боку, «тандемом» — уснули.
