Я думала о том, как они добились того, что я стала ничтожеством, которое мирится со всем, что со мною делают, что я даже готова умереть, чтобы выполнить их требования. Как это могло случиться? Неужели в хлебе действительно был бром? Или есть какая-то иная причина?
Но на этот раз я не намеревалась подчиняться. Я знала, что сделанный отбор означал безопасность для меня и Доры и смерть для Ливи и всех остальных, кто остался в бараке. После каждого отбора оставшихся вели в крематорий.
Мусор сжигали. Многих разлучили с их сестрами. Я стала спрашивать, хочет ли кто-нибудь поменяться местами с Ливи. Девушки смеялись в ответ.
— Ты что, сошла с ума? Разве ты не знаешь, что будет с теми, кто уйдет обратно?
Да, я знала.
Затем началась знакомая рутина. Нам дали скверно пахнущий кусочек мыла, мы разделись и стали под душ. После душа нам разрешили надеть чистую одежду. Не серую, тюремную, а гражданскую, которую женщины сняли по прибытии в Освенцим и на которой был большой желтый крест, чтобы можно было видеть издалека, что мы заключенные. Меня обрадовало, что выдали также рубашку, которую я немедленно использовала как полотенце.
Перед тем, как мы оделись, нас опять остригли. Щетину, выросшую за последние недели, сбрили. Наши головы опять стали бильярдными шарами. На этот раз атмосфера была не такая напряженная, как тогда, когда нас стригли впервые, хотя мы опять стояли голые перед парикмахером, — отчасти потому, что мы начали привыкать ко всему, а также из-за того, что мои друзья были рады возможности уйти из Освенцима. Я не могла радоваться, я думала о Ливи.
Началось клеймение. Девушкам было приказано построиться в алфавитном порядке перед эсэсовцем, который сидел за столом с большой регистрационной книгой. Он тщательно проверял имя каждой девушки и ставил номер. Этот номер татуировали на предплечье. Дора, чья фамилия начиналась на А, была среди первых. Она показала мне свою руку, навек заклейменную номером А-7603. Я спросила ее:
— Ты переживаешь?
— Я? Из-за того, что меня заклеймили? Нет. Это они должны переживать, не я.
Дорогая Дора, мудрая, как всегда. Она считала, что позор всегда ложится на тех, кто поступает плохо.
— Конечно, я горюю о своих родителях, если правда, что их убили, но я не горюю о том, что они делают со мной. Я сохраню себя как личность. Этого они у меня не отнимут, как бы ни старались. Я знаю, что останусь личностью, независимо от того, назовут ли они меня А-7603 или еще как-нибудь.
