Господи, стыдно-то как!..
После этого Леху решили-таки посадить. Но он (болтали, что нарочно), заправляя дома керогаз, плеснул керосином на себя и настолько сильно обжег руки, что потом несколько месяцев был в полной беспомощности, ходил в наброшенной на плечи и застегнутой телогрейке и даже малую нужду не мог самостоятельно справить, но лишь немногие из старых друзей соглашались помогать ему в этом жизненно важном деле.
А кое-кто, наоборот, не упускал случая поквитаться со своим бывшим мучителем, оказавшимся в беспомощности, норовил причинить ему боль как бы нечаянно. А Лехе, наверное, было здорово больно, потому что часто его организм при этом исторгал не только угрозы и ругательства, но и слезы, которые в прежние времена почти никому не доводилось увидеть.
Но не помню, чтобы хоть кто-нибудь отважился на откровенную месть. Что это было — великодушие или трусость? Или фантастическая смесь того и другого?..
Я был одним из немногих, кто дружбу с Лехой не прекратил, хотя к тому моменту само собой так выходило, что наши совместные похождения и приключения делались все более редкими. Не знаю, может, я видел от Лехи добра больше, чем другие, может, слово «друг» не хотелось мне считать пустым звуком, но я даже малую нужду помогал ему справлять, после чего демонстративно и тщательно мыл руки в ближайшей луже, не упуская возможности припомнить в этот момент какую-нибудь его давнюю гадость, причем не только по отношению ко мне.
И Леха покаянно кивал, охотно соглашался с моими аргументами, клялся самыми страшными клятвами, что когда совершенно выздоровеет, то сперва рассчитается со сволочами и отступниками, кои сейчас обнаглели и вовсю пользуются его немощью, а уж потом станет совсем-совсем другим человеком и даже перед Лоркой извинится, может, и женится потом.
И ни разу мне не хватило духу сказать Лехе то, что я много раз слышал от взрослых относительно его перспектив. А перспективы, по общему мнению, были безрадостны — никогда не суждено Лехиным рукам вернуть себе прежнюю силу, ловкость, подвижность.
Однако через какое-то время выяснилось, что даже работники медицины недооценили дьявольскую живучесть этого человека. Конечно, это выяснилось не вдруг, а постепенно, так что корефан мой в заточение все же угодил.
Ближе к старшим классам мои основные интересы, как ни странно, вдруг сосредоточились на учебе — абсолютно не помню, когда и куда подевалась моя великолепная коллекция. Слышал, что в те годы Леха держал в страхе танцплощадку и ДК, по-прежнему не церемонился с дамами — пинал их походя под зад и громко говорил в лицо гнусности, — но я на танцы не ходил, друзьями моими уже были приличные во всех отношениях парни и девчонки моего класса, а также ребята нашего нового дома, где отец мой однажды «охлопотал»-таки двухкомнатную «хрущобу», не оскверненную керосиново-коммунальным духом.
