А нужно заметить, что в те времена сигарета была предметом сравнительно редким, публика курила в основном, как я уже отмечал, мелкие папироски типа «Север» и «Прибой», а также «Беломорканал», считавшийся почти шикарным и употреблявшийся строго по назначению, а не как теперь — для подмены табака марихуаной.
Кроме того, противопожарное сознание населения тогда было на высоте, еще мало кто, тем более в деревне, жил в каменных коробках, сравнительно не горючих, а потому использованное курево всегда весьма тщательно тушилось — просто бросить папироску на дорогу могли себе позволить только самые отпетые, а добропорядочные же полагали своим гражданским долгом сперва тщательно заплевать тлеющий окурочный кончик, а потом, для гарантии, расплющить его, растереть вращательным или возвратно-поступательным движением обуви.
В общем, то, чем я с немыслимым усердием наполнил штанину, для повторного раскуривания совершенно не годилось. И это было абсолютно очевидно любому из тех, кто видел, чем я занимаюсь, и кто настучал на меня моей мамаше. Но ведь и она, совершенно самостоятельно и без малейшего напряжения, могла уразуметь элементарное. И потому остервенение, с которым била меня за эту провинность мать, поддается только одному объяснению — она входила в раж, теряла всякий контроль над собой, и, может быть, ей даже в припадке ярости казалось, что не я верещу от боли и страха в ее руках, а нелепая судьба, с которой довелось-таки посчитаться…
И лишь одному объяснению поддается мое тогдашнее непостижимое усердие — видимо, это был впервые проснувшийся спортивный интерес, первое проявление увлекающейся натуры. А больше — что?..
Между прочим, уже на следующий после экзекуции день я занимался тем же самым, пытался быть осмотрительней и хитрее, но опять, наверное, помаленьку увлекся, забылся, и голос матери прозвучал для меня воистину громом среди ясного неба.
Мама окликнула меня (удивляюсь, как я от ужаса в штаны не надул), я пошел на зов, как, наверное, идут люди к виселице или плахе, но, о, чудо, мать каким-то образом не заметила столь вопиющего факта — видать, еще штанина не слишком оттопыривалась. И мы куда-то пошли вместе, а через минуту я попросился в ближайшую подворотню по нужде и там, умирая и рождаясь одновременно, расстегнул пуговку под коленкой…
Вот было счастье! И как же близко иногда ходит от него не менее огромная, затмевающая весь свет беда…
С той поры панический ужас разоблачения мгновенно пробуждается во мне, стоит мне лишь подумать о возможности совершения какого-нибудь неблаговидного поступка. Поэтому я капли не выпью, садясь за руль, ибо эта несчастная капля будет потом вопить и голосить при виде всякого человека в мундире, мол, вот она, я, мол, хватайте меня, люди служивые! И когда мне, как всякому советскому человеку, приходилось что-нибудь нужное для домашнего хозяйства тянуть с родного предприятия, Боже, как мне каждый раз было страшно!..
